Зима 1237 - Даниил Сергеевич Калинин
Толмач подобострастно склонился к левому уху Батыя и начал что-то быстро шептать, вызвав на лице последнего нехорошую, глумливую улыбку. Хан негромко что-то ответил, и половец тут же перевел его слова, сознательно добавив в голос торжествующего ехидства:
– Видимо, жена княжича Рязани столь прекрасна, что он не желает и смотреть на других дев! Что же, пусть наш новый данник отправит верных нукеров за красавицей-гречанкой в стольный град, пусть привезут ее с собой, чтобы хан Батый мог насладиться красотой ее лика и нежностью белого тела! Он оказывает тебе великую честь, посол, призвав твою супругу на ложе! А взамен ты можешь взять трех любых наложниц, хоть разом…
Ох, как заскрипел зубами Федор Юрьевич, давя в горле жесткий, гневливый ответ! Это ж надо, его жену, в светлом таинстве венчания обретенную и только-только подарившую ему сына, отдать этому жирному борову?! Да при одной мысли о том, что грязные, измазанные барань им жиром руки воняющего застарелым потом поганого коснутся Евпраксии, у русича в груди зародился звериный рык! Но как можно ответить грубостью, если он посол и от его слов во многом зависит, быть брани или нет?!
– Ну же, чего посол молчит? Рад ли оказанной ему чести?!
Дыхание княжича перехватило от ненависти, а руки непроизвольно сжались в кулаки. Этот выродок сказал «честь»?! Но лицо толмача оставалось бесстрастным (в отличие от голоса), а вот Батый… Хан не скрывал мрачного торжества в своем взгляде, взирая на Федора, словно довольный кот, загнавший в угол мышь. Он наслаждался смятением рязанского посла, той бурей чувств, что его охватила, но пока еще сдерживалась им…
А потом княжич вдруг все понял. Понял, что Батый сделал свой выбор! И сразу стало как-то легче. С плеч молодого воина упала тяжесть ответственности посла, от одного неосторожного слова которого зависело будущее его родной земли. Теперь стало кристально прозрачно то, что ничего от него уже не зависело… Хан давно уже сделал свой выбор, воевать с Русью или нет, но на всякий случай он разведал обстановку на северо-востоке да собрал свои тумены воедино, прежде чем пойти в поход! И теперь ему был нужен лишь повод. Повод, чтобы начать войну.
И все-то он понимает, поганый, что не честь оказывает Федору, а наносит страшную, смертельную обиду! Понимает, что согласиться с предложением хана он никак не сможет, ибо это против всей сущности православного мужа, воина и, наконец, князя… Ведь как он в будущем станет править отчей землей, коли народ узнает, что молодой княжич даже любимой жены сберечь не сумел, честь ее не защитил?!
Конечно, можно пообещать хану все что угодно, попросить отпустить его в Рязань, чтобы привезти супругу, а уж там встретить врага вместе с отцом… Но ведь не отпустит же его Батый, не дурак хан! Затребует от имени Федора призвать Евпраксию в ставку, а там еще, гляди, заставит смотреть мужа, как насилует любимую жену… Ну уж нет!!!
Просто отказаться?! Так на то Батый, очевидно, и сделал расчет. Ведь если назвавшийся данником отказывается подчиниться и привезти на ложе какую-то бабу (а может, по меркам поганых, оно и нормально, жен позорить!), так нет ему веры и с честным выходом, что рязанцы ежегодно обещают платить!
Н-да, по всему видать, не столь и жалко хану тратить жизни его многочисленных воев… Да и действительно, чего жалеть-то, когда их целая орда, тьма великая, грозная? Ну, пусть потеряет он часть ее – треть или даже половину. Так все одно соплеменников-монголов в пекло никто не погонит, ядро войска уцелеет, а при случае обрастет новыми покоренными! Так что Батыю, по всему видать, важнее сломать русичам хребет, заставить подчиниться их на деле, а не на словах. Важнее, чем жизни нескольких тысяч воев из числа покоренных мордуканов, или половцев, или хорезмийцев, кто погибнет в схватках с орусутами в поле чистом или при штурме их крепостей… Нет у княжича никакого выбора по своей сути. Не считая разве что выбора между честью и вечным позором…
Улыбнулся вдруг Федор Юрьевич нахмурившемуся Батыю, улыбнулся неожиданно побледневшему толмачу – искренне так, открыто! Развел руки, будто желая хана обнять, да всего на мгновение обернулся к пяти ближникам – всем, как и он, безоружным. Последние сидят неподвижно, словно боясь вздохнуть: скованы верные гриди невероятным напряжением, что испытывает человек всякий раз, когда решается, жить ему или умереть.
– Ну что, братцы, на миру и смерть красна, правда?!
Вмиг помертвели вои лицами, поняли, к чему дело идет… А княжич меж тем встал с подушек, двинулся неспешно к хану, к центру шатра, сжимая в руках лишь чашу с давно опротивевшим ему кислым кумысом. Один шаг сделал, два, три… На четвертом же двинулись вперед, навстречу Федору Юрьевичу, верные нукеры Батыя, телохранители-тургауды, на пятом встали пред ним непреодолимой стеной. Облачены батыры в брони дощатые, отблески пламени факелов отражающие, да руки возложили на рукояти булатных сабель!
Тут и толмач уж пришел в себя:
– Что же ответит посол?!
– Что ответит посол…
Княжич повторил вопрос, словно смакуя его на вкус, встав между тем вплотную к тургаудам, поднеся левой рукой чашу с кумысом ко рту, словно желая отпить из нее… А после плеснул он ее содержимое в лицо ближнего воина, на мгновение затмив тому глаза, тут же вырвал из ножен его поясных короткий кривой кинжал!
– Когда нас одолеешь, тогда и женами нашими владеть будешь!
Описал короткий полукруг кинжал в руках княжича, вскрыв горло не успевшего выхватить саблю батыра, вставшего слева! А на обратном движении русич всадил клинок в шею ослепленного им поганого! И сам уже схватился за рукоять сабли вражьей, потянув ее из ножен…
Яростно взревели за спиной княжича ближники, с голыми руками накинувшись на сидящих рядом татар! Побледнел Батый, поняв вдруг, что от озверевшего орусута отделяет его всего несколько шагов, что нет сейчас между ними верных нукеров! Но уже свистнули в воздухе стрелы тургаудов, замерших у дальнего конца шатра и заранее готовых к схватке. Вонзились срезни в беззащитную спину посла, заставив того изогнуться, рухнуть на колени от острой и резкой боли…
– А-а-а-а-а-а!!!
Закричал отчаянно Федор Юрьевич, поняв, что силы его стремительно покидают и жизни ему осталось всего глоток! Закричал – и последним отчаянным рывком вскочил с колен, вознеся саблю над головой! Один удар, всего один – и смерть его точно не станет напрасной!
Исказилось в суеверном ужасе лицо Батыя, в первый миг не поверившего, что орусут сумел встать живым! Но страх придал когда-то крепкому и умелому степному воину сил:
