Борис Батыршин - Мартовские колокола

Из–за угла, от вокзала, вынеслись конные, с пиками наперевес. «Казаки! Казаки!» — загомонило в толпе. Те приближались: бородатые лица, флажки на древках, оскаленные морды лошадей, роняющие на мостовую клочья пены. Геннадию подумалось — нет, и в этом предки были, похоже, умнее нас — эти кони куда страшнее любых ОМОНовцев с их щитами и дубинками. Впрочем, почему умнее? Помнится, на Болотной площади в 2012–м году тоже была конная полиция, и вот от неё–то либералы–демонстранты бежали сломя голову и не пытаясь вступить в схватку, как с пешими ОМОНовцами…

Янис и Геннадий остановились. Обоим стало жутко, любопытно и восторженно–радостно — грохот копыт от несущихся казаков накатывал волной. Казалось, их уже ничто не удержит, и верховые, подобно неудержимому приливному потоку, сметут живую цепь. Но — казаки сдержали размах своих коней; остановившись в двух–трёх шагах они крутились на месте, угрожающе размахивая пиками и нагайками, но никого не трогая. Кое–кто из толпы — видимо, у кого сдали нервы, — попытался вырваться и бежать; бежать; бежать было некуда. Слева подпирала Литовская канава, сзади и спереди — казаки, а справа высоченный забор и закрытые ворота учительской семинарии. Геннадий запоздало сообразил, что они оказались в чрезвычайно грамотно расставленной ловушке. «Теперь только автобусов и автозаков не хватает, — подумалось ему. — Сейчас конные рассекут толпу, потом выбегут шустрые ребята с дубинками и щитами и примутся отделять группки по три–пять человек, винтить и запихивать в автобусы….

Но ничего такого не последовало. Казаки оставались на местах; группы демонстрантов постепенно успокоившись, стали выходить за оцепление: им не препятствовали, не давая только отделяться кучкам больше чем по пять человек. Правда, неизвестно откуда появились какие–то похоже одетые усатые люди; они внимательно осматривали уходящих и время от времени подбегали что–то сказать казачьему офицеру. Тот кивал, однако ничего не предпринимал: демонстранты всё так же продолжали утекать сквозь ряды казаков.

Увидав, как группка, в которую входил и Ульянов, отделилась от общей массы и миновала кордон, Геннадий, увлекая за собой Яна, решительно пошел по направлению к всадникам — важно было не упустить с таким трудом найденных народовольцев…

Хорошо всё же после петербургской слякотности в Москве! Никаких унылых запятнанных стылыми лужами мостовых; никаких чёрных, подобных изломанным мукой рукам обугленных скелетов, безлистным веткам на фоне свинцового, сыплющего моросью неба.

Облака прикрыты подушечками пушистого снега; небо морозно–голубое, яркое солнышко играет на льдинках. И синицы — скачут вперемешку с воробьями по грязным сугробам на обочинах. А вот и снегири…

— Знаешь, Серёж, — Ольга, кутая ручки в муфту, — я у нас снегирей ни разу не видела. Синиц — было дело, в санатории, с родителями, в Тучково. А снегирей — только в кино. А у вас их вон, больше, чем воробьёв…

Девушка прижималась к жениху, силясь не вывалиться из узкого — что за вредитель его придумал? — возка. Полозья свистели по снегу — было морозно. Снег выпал в Москве в середине ноября, да с тех пор так и держался, избавив горожан от мучительного межсезонья и его слякотью и пронзительными ветрами.

Возок принялся карабкаться в горку. Вот, на тротуаре стоит высокий, монументального вида городовой; увидев офицера он не спеша берёт под козырёк. Мимо проезжают вниз порожние сани, а навстречу тянутся другие, тяжело груженные. На них сидят, желтея новыми лаптями, бородатые деревенские дядечки в суконных колпаках и армяках, подвязанных веревками. Тощие тулупчики накинуты сверху — нараспашку, часто не в рукава — чтобы не мешались. Вот, лошадь споткнулась, заскользила нековаными копытами на взгорке — мужики живо соскочили, поскидав шубы и принялись толкать гружёные сани. Их благородие благосклонно посмотрели на мужиков — правильно, пущай стараются, нечего дорогу переграждать! Те, поймав на себе взгляд полицейского, оставили сани и скинули колпаки, испуганна кланяясь.

От церкви на Земляном Валу доносится дружный и громкий аккорд колоколов. Городовой сняв шапку, размашисто перекрестился и вздохнул — глубоко и облегчённо. Ему спокойно — с поста на углу у Земляного вала всё видно, всё слышно; жизнь вокруг нерушима и неколебима, как и положено ей быть под сенью веков, осиянных имперским двуглавым орлом и малиновым звоном церквей…

— Еще бы! — усмехнулся Никонов. — У вас там столько автомобилей, что я удивляюсь, как из Москвы еще и голуби–то не разлетелись.

— А вот это хорошо бы, — поморщилась Ольга. — Крысы пернатые, только зараза от них…

Никонов с Ольгой возвращались после недельной поездки в столицу: только расставшись с больничной койкой (а заодно, и с чудесами двадцать первого века) лейтенант спешно отправился в Петербург. Его уже полтора месяца как ожидало начальство — с подробным обзором всех предложений по минно–гальванической части со времен Крымской войны — с указанием, какие работы проведены и какие средства на это потрачены и оценкой поектов знающими специалистами из Московского Императорского технического училища. Но, вместо означенного документа Никонов положил на стол начальству настоящую бомбу. Пятьсот пятьдесят страниц развёрнутого доклада — развёрнутый, составленный во всех деталях план по реформации минного дела в российском флоте; причём отзывы «ведущих специалистов» тоже прилагались, и самые благоприятные.

Отдельным приложением к докладу шёл перечень идей, поименованных лейтенантом «мёртвыми» — опять–таки, снабжённый детальной аргументацией со ссылками на научные авторитеты и детальным рассмотрением тех неприятных последствий, к которым могут привести попытки внедрения этих прожектов. Заместитель вице–адмирала Шестакова, начальника Морского технического комитета, принимавший доклад лейтенанта, был так озадачен его содержимым, что счёл возможным передать его непосредственно своему патрону, не сопровождая даже отзывом; вице–адмирал же, ознакомившись с творением Никонова, нашёл в нем мысли, вполне резонирующие с его собственным идеям. Вот, например — лейтенант резко критикует существующую кораблестроительную программу, особо нападая на «дешёвые» броненосцы береговой обороны. А тратить отпущенные на них средства он предлагает тратить на постройку специальных минных заградителей и тральщиков — особых кораблей, оборудованных устройствами для борьбы с минной угрозой.

Вице–адмирал, листая доклад неизвестного ему лейтнанта, вспоминал свой Всеподданнейший отчет по Морскому ведомству за 1879–1883 года, в котором рядом с указанием на боевое значение броненосца «Петр Великий», говорилось:

«…но с грустным чувством должно сознаться, что «Петр Великий» есть наш единственный сильный корабль. Все прочие суда наши не способны к борьбе с первоклассными броненосцами, которыми располагают другие морские державы, да и самое значение их, как передвижной силы, обороняющей наши берега, весьма сомнительно».

Результатом этого вскоре явился и рост численного состава Балтийского флота, и ускоренное возрождение Черноморского флота. Однако ж идеи, высказанные Никоновым, были весьма созвучны с его собственными мыслями. В воображении вице–адмирала уже начал вырисовываться образ гибкой обороны Балтики — та самая «Центральная минно–артиллерийская позиция[48], о которой пишет этот лейтенант — опирающаяся флангами на пушки Эзеля и Даго, и поддержанная мощным маневренным отрядом броненосных кораблей с мощной атриллерией, которые не дали бы противнику протралить проходы в минных полях… 

В общем, доклад требовал самого детального осмысления — и Шестаков взял паузу, велев сообщить автору, что рад будет видеть его у себя с пояснениями по докладу — но только после Рождества, когда в Комитете будет поменьше текучки. До тех пор лейтенанту разрешено было вернуться в Москву для устройства семейных дел — чем он немедленно и воспользовался. Возвращался он, полный радужных надежд — ведь вице–адмирал Шестаков, кроме того, что руководил Морским техническим комитетом, управлял еще и всем морским министерством. И именно он, отвечавший за разработку двадцатилетней программы строительства флота и был тем самым человеком, чьё одобрение более всего требовалось сейчас идеям Никонова.

Вместе с лейтенантом в столицу ездила и Ольга. Она выспорила это право, заявив, что иначе вовсе не отпустит из Москвы только–только поправившегося Никонова — а она, квалифицированная медсестра, сможет обеспечить ему надлежащий уход и наблюдение. На её сторону неожиданно встал доктор Каретников, и «милому Сержу» пришлось, скрепя сердце, согласиться — хотя он и прекрасно понимал, какие трудности обещает ему общество Ольги. Ему так и не удалось втолковать девушке, что в отличие от двадцать первого века, сам факт путешествия незамужней девушки вместе с офицером говорит многое о ней — причём такого, что она никак не хотела бы о себе услышать. Проще говоря, узнав о том, что Ольга приехала в Санкт—Петербург вместе с Никоновым, и, мало того, проживает с ним под одной крышей, общество, в котором предстоит вращаться лейтенанту, немедленно запишет ее то ли в содержанки то ли в кокотки. А это — клеймо; после подобного «приговора» любая попытка законно оформить отношения приведёт к тому, что лейтенанту придётся подавать в отставку, чего ему хотелось менее всего.