Кирилл Кириллов - Земля Великого змея
— Отчего ж книги пишут? И зачем тогда печатают? — ехидно спросил Ромка, остановился и вырвал ладонь из деревянной руки Мирослава.
— Да за ради славы все. Вот, мол, я какой. Гоголь-птица. Сейчас всех научу, как жить, как думать, как пить, как есть, как умирать. А сам-то отродясь ничего, кроме репы, не жрал, да опаснее похода за ней на рынок не переживал. Запомни, Роман, писатель — это либо человек, который понимает меньше нашего и пытается свои мысли в порядок привести, на бумагу излив. Либо тот, кто приключений хочет, да боится отправиться, вот и сочиняет всякое, вместо того чтоб плащ надеть да за дверь выйти.
— А как нам дальше-то? Миазмы ведь?
— Что б ни было, соваться туда не след. Даже краем… Вот что, сбегай-ка к косогору да притащи песочку поболе. Только не с верху копай, а из глубины, на ладонь или глубже.
Ромка недоуменно почесал в голове, но спорить и перечить не стал. В трудных ситуациях он верил Мирославу больше, чем заступничеству Девы Марии и двенадцати святых апостолов. Со всех молодых ног он кинулся исполнять приказание и уже через десять минут вернулся с полными горстями сырого и тяжелого, как могильная земля, песка.
Мирослав решительным движением оторвал от подола рубахи две полоски ткани. Внимательно осмотрел, даже понюхал зачем-то и накинул молодому человеку на вытянутую руку ту, что почище. Присев, разложил другую на колене. Сгреб с Ромкиной ладони одну горсть песка, высыпал на тряпицу. Разровнял горку и завернул. Закрутил концы тряпки, отстегнул от пояса флягу и щедро полил водой.
Ромка во все глаза пялился на мелькание его рук.
— Чего застыл? — буркнул Мирослав. — Делай как я.
— А зачем это… Эта… Оно?
— От миазмов предохранит, — коротко ответил воин.
Подняв полоску к лицу, он завязал концы на затылке и сделался похож на благородного разбойника из галльских сказаний.
Ромка тоже справился с задачей и подставил получившуюся маску под обильную струю из фляжки Мирослава. Повязал на лицо, поправил, чтоб не мяло нос и не шлепало по губам. Воин проверил, плотно ли сидит на Ромке маска, подергал вверх-вниз и остался доволен.
— Теперь пойдем.
Ромка, стараясь лишний раз не вдохнуть отравленного оспой воздуха, кивнул и побрел вслед за Мирославом. Бочком, не отходя от стены, они прошли четверть окружности и свернули на боковую улицу.
Воин остановился, попятился назад, чуть не отдавив молодому человеку ногу. Посередине мостовой лежали несколько раздутых тел. То ли пытались искать защиты в храме и сил не хватило, то ли, наоборот, пытались уползти от смерти и не смогли. Все трупы были обезображены. У кого-то не хватало руки или ноги. Лица некоторых покрывала ужасающая короста из выболевших язв. Только одно лицо не тронули болезнь и собаки — лицо молодой девушки. Развернутое вверх, оно смотрело в прозрачное голубое небо угольными глазами, в которых читалось: «За что?»
Мирослав остановился:
— Дальше ходу нет, давай назад, по другой улице спробуем.
— Откуда ж напасть такая? — не выдержал молодой человек.
— Из земель, что за сарацинскими лежат. Эфиопии и других, — глухо буркнул из-под маски Мирослав.
— Откуда ты знаешь?
— Да все напасти оттуда. Чуму, от которой в Европе две трети людей вымерли, крестоносцы с собой привезли. Наказал их Бог за то, что Символ веры на дурное использовали. Крест опоганили.
— Да как же на дурное? Гроб Господень от неверных спасти хотели, — вскрикнул Ромка.
— Ежели б хотели, так спасли б. А то поехали, пограбили, порезали, пожгли, и все под знамением креста, да обратно, в родные замки. Вот и случилась напасть, от которой меч не помогает. Да еще и проказа и многие хвори в придачу.
— Но как же всеблагость и всемилостивость Божья?
— А тебе было б приятно, если б прикрываясь именем сеньора Рамона Селестино Батисты да Сильва де Вилья кого-то грабили, убивали и насиловали?
— Нет.
— Вот и Богу неприятно.
— Ну а оспа-то откуда здесь взялась? Эфиопия-то за морем. — Ромка поспешил перевести разговор с неприятной темы.
— Оттуда же. От эфиопов. Сейчас у испанцев да португальцев принято рабов себе из эфиопов да нубийцев набирать — ниггеров по-ихнему. Я у людей Нарваэса в прислуге пару видел. Наверное, кто-то из них болен был. Вдохнул-выдохнул пару раз, и началось.
— А у нас на Руси почему таких бед не случается?
— А что в твоих книгах про то сказано? — ехидно спросил воин.
Казалось, он и сам рад поговорить, чтоб отвлечься от груды тел вокруг пирамиды.
— Ничего не говорят. Кто-то упомянул: мол, славяне к зверям ближе, чем романцы, оттого и человеческими болезнями реже болеют, все больше звериными, неведомыми. Я б тому писателю… — Ромка выразительно взмахнул шпагой.
— Да уж, — протянул Мирослав. — Умники. У нас мор всякий тож бывает, но редко и там, где теплее. А в Московии, Новгородских землях и далее на север зимы холодные. Воздух так промерзает, что миазмам или иным каким пакостям ходу нет. Дохнут на морозце-то русском. А бритты да франки тоже додумались про то и костры на улицах жгли во время чумы, чтоб миазмы те погорели. Да разве весь эфир выжжешь?
За разговорами они обошли половину площади и добрались до другой большой улицы. На ней не было заметно пораженных болезнью тел.
Мирослав остановился. Молодой человек журавлем замер позади него с поднятой для шага ногой. Воин снова двинулся вперед, поводя головой из стороны в сторону. Ромка пошел за ним, отчего-то стараясь ступать след в след. Так они добрались до следующей улицы. От развилки обе дороги круто сбегали вниз с высокого холма, а что делалось у подножия, было не различить за бровкой.
Мирослав поднял руку, приказывая Ромке остановиться и спрятаться, а сам нырнул в тень, отбрасываемую тянущимися из-за заборов ветвями, и исчез, как не было. Молодой человек присел рядом с кустом на развилке, чтоб видеть одновременно обе дороги, подтянул длинные ноги и принялся ждать.
Тут же нестерпимо зазудела немытая несколько дней шея. Заболели ступни, намятые прохудившимися сапогами, заурчало в животе и засвербило в носу. Стараясь поменьше шуметь и не задевать ветви, он принялся одной рукой чесать все доступные места, а другой разминать пальцы ног. Ему очень хотелось снять сапоги и вытряхнуть из них мусор, но это было бы слишком шумно и потому опасно в хоть и мертвом, но, скорее всего, враждебном городе.
Сколько он ни прислушивался, все равно пропустил возвращение воина.
Тот критически оглядел замершего в нелепой позе — одна рука пальцем в носу, другая по запястье в сапоге — молодого человека и опустился рядом. Помолчал.
— Ну что там? — не выдержал Ромка, вытаскивая палец из носа.
— Отряд. Тот, что с развилки.
— Живые? — спросил молодой человек, уловив в голосе воина затаенную горечь.
— Несколько. Отползли и умирают. Остальные все вокруг носилок лежат. Не дышат.
— Каких носилок?
— Самодельных. Касика умершего несли куда-то. Да не донесли. Сами откинулись.
За проведенное вместе время Ромка успел неплохо узнать характер своего попутчика. Смерть в бою Мирослав почитал славной и никогда не грустил по этому поводу. Но вот убийства беззащитных, болезни и казни больно ранили давно, казалось, покрывшуюся непробиваемым панцирем душу. За эти скрытые чувствительность и доброту многие, в том числе и Ромка, прощали Мирославу немало. Хотя и желающих русскому воину самой лютой смерти наверняка было с избытком.
— Что делать будем? Добьем или обойти попробуем? — спросил молодой человек.
— Добить бы хорошо. Мучаются. Да приближаться опасно. Вот самопал бы. Ладно, некогда мечтать, как мыслишь, по боковой улице или дворами?
— Мыслю, по боковой. Во дворах не видно ничего, как знать, на что нарвешься. А тут хоть в две стороны обзор.
— И я так мыслю. Идем.
Солнце взошло в зенит. Потоки света отвесно лились на землю. Ветер гонял меж деревьями облака жара, не принося прохлады медленно варящимся легким. Сердце с трудом гнало по венам тяжелую загустевшую кровь. Переулок постепенно превратился в тропинку, зажатую меж плетней, на кольях которых висели глиняные горшки местного производства. Совсем как в Малороссии. Потом и тропинка покрылась густой, сочной у корней и выгоревшей на кончиках листьев травой, напоминающей болотную осоку.
Воин осмотрелся, подумал и, кинув саблю в ременную петлю, взялся за край одного из плетеных заборов. Хекнув, подбросил тело вверх. Плетень зашатался, осыпался глиняными горшками и стал заваливаться. Кошкой извернувшись в воздухе, Мирослав приземлился с той стороны. Одернул драную рубаху и как ни в чем не бывало зашагал прямо по грядкам, усаженным жирными зелеными стеблями с маленькими бело-желтыми цветками, густо разбросанными по макушке. Ромка осторожно наступил на поваленный забор. Перешагнул и бросился догонять Мирослава, рукой придерживая стукающую по губам маску.
