Сергей Арбенин - Дети погибели

Запорожец свернул в протоку, проплыл ещё немного и ткнул лодку в нависшие над водой кусты.

– Распоясался, я гляжу, Мироныч-то наш, – оглянувшись, тихо сказал Запорожец.

Медведь шумно вздохнул.

– Ну… – ответил хмуро. – Ещё один любимчик партии. После съезда-то, гляди, как воспарил! Как же! Будто бы за него голосов было подано больше, чем за товарища Сталина!..

Запорожец задумчиво глядел на Медведя.

– Лигера требует найти… – добавил Медведь и выругался.

Запорожец криво усмехнулся:

– Так-таки и «требует»? Н-да… Вот оно как теперь стало. О-ох, грехи наши тяжкие… Было ГПУ – и вдруг не стало. Влили нас в июле в состав НКВД, как водку в пиво…

Медведь покосился на Запорожца.

Запорожец понял взгляд, вытянул из-под ног ящик с бутылками пива. Вынул две бутылки, приставил горлышками друг к другу и лихо – фокусник! – открыл разом обе. Только пробки в разные стороны полетели.

Медведь взял бутылку, проворчал:

– Мастак ты пробки выбивать.

Запорожец подмигнул, приложился. Вытер ладонью пену с подбородка. Проговорил:

– И не только пробки, товарищ начальник управления безопасности!..

Медведь выдул бутылку, швырнул её в кусты. Обернулся к Запорожцу, довольно отрыгнул.

– А что? Лигера, что ли, нашёл?

– А вот и нашёл!

Медведь потянулся за второй бутылкой. Пробку сдёрнул зубами, снова приложился. Оторвавшись на секунду, сказал:

– Врёшь!

– Не вру.

Медведь допил вторую бутылку, швырнул в кусты, вздохнул с облегчением. Глаза его засияли, лицо приняло обычное человеческое выражение.

– Тогда покажи!

– Лигера?

– Лигера.

Запорожец тоже допил бутылку, и вдруг расхохотался.

– А вот и не покажу! Узнаешь – спать перестанешь!

Медведь сплюнул в воду:

– Да я и так с июля не сплю.

Оба замолчали.

– Наш Ягода-Иегуда приезжает… – наконец сказал Медведь.

Запорожец хитро сощурился:

– Откуда знаешь государственный секрет?

– Мироныч выдал.

– Ми-ро-ныч? – деланно удивился Запорожец. – Ну, совсем распоясался.

Медведь без улыбки ответил:

– Это точно… Даже Лидку мою прогнал.

Запорожец хлопнул себя ладонями по коленям:

– Неужто не понравилась?

Медведь только вяло отмахнулся.

– Ладно. Вот приедет наш нарком, он с ними разберётся…

– С кем? – Медведь, полоскавший руку в воде, поднял голову.

Запорожец помолчал.

– Ну, думаю, затевается что-то покруче «промпартии»…

БОРОК. Научный центр Академии наук СССР.

Сентябрь 1934 года.

Морозов добрался до дома лишь к обеду. Дорогу размыло утренним проливным дождём, машина застряла в грязи. Пришлось повозиться: Морозов сел за руль, шофёр и хмурый сопровождающий из НКВД толкали «эмку» сзади.

«Наука и техника всё совершенствуются, – думал мельком Морозов, – а дороги…»

Едва стащив грязные ботинки и сунув ноги в домашние тёплые тапочки, Морозов кинулся в мезонин, служивший ему и рабочим кабинетом, и местом для размышлений. Нынче мезонин с большими окнами к радужным мыслям не располагал. День был хмурым, в мезонине стоял густой полумрак.

Морозов начал ходить вокруг стола и, по привычке, ходьба постепенно превращалась в лёгкий бег.

«Да, наука и техника всё совершенствуются… И средства связи тоже… А вот весточку послать – нельзя!»

Николай Александрович прогнал кухарку, сунувшуюся в мезонин с самоваром, схватился за седую шевелюру. И всё бегал и бегал вокруг стола. Как сообщить о том, что произошло? Никак! Хоть голубя почтового посылай, хоть сам беги. Но и то и другое исключено: голубь не долетит, а если и долетит – так не туда; самому идти – остановят ещё на выезде из Борка. Дескать, куда собрались, да не нужно ли охрану вперёд послать?

Обложили. Почти как тогда, пятьдесят лет назад…

Тут Николай Александрович вздрогнул, воровато оглянулся по сторонам, словно кто-то мог подсмотреть его крамольные мысли. Нет! Сейчас другое время, и люди другие. Совсем другие люди! Светлое время, светлые люди. Всё бурлит, науки, искусства… да…

Морозов наконец (и очень некстати) вспомнил эту горестную фразу Руссо: «Науки и искусства всё совершенствуются, а человек становится всё хуже и хуже». Чёрт! С такими мыслями запросто куда не следует вляпаешься!

Тут же пришла на ум ещё одна крылатая фраза – на этот раз изречение Иосифа Виссарионовича по поводу «Народной воли». Конечно, сказал он как-то, народовольцы – герои, «но если мы будем воспитывать на их примере молодёжь, мы воспитаем не революционеров, а террористов!».

Морозов тут же вспомнил сумрачный гигантский кабинет в Кремле, запах прокуренных рук и усов, странный, непонятный взгляд чёрных непроницаемых глаз… Взгляд василиска…

Николай Александрович вздрогнул, остановился и почти упал в кресло. Надо что-то придумать. Но что?

Он искоса посмотрел на телефон.

Н-да. Средства связи совершенствуются, но чем совершенней они становятся, тем больше возможностей их контролировать…

Лигерам, этим почти забытым персонажам, то ли друзьям, то ли врагам, снова грозит опасность. И об этом надо предупредить… Подсказать… Намекнуть…

Но как? Как, чёрт возьми?!

Николай Александрович уставился в пространство и замер.

Выхода не было.

Да, другого выхода не было.

Он в молодости часто упускал возможности, которые подбрасывала ему судьба. Потом, выйдя из крепости уже почти стариком, Морозов с жадностью хватался за всё новое, пытался наверстать упущенное. Он даже на аэроплане летал, когда ещё не знали слова «авиация»! Одним из первых в России, ещё в той, императорской, царской России.

Правда, в качестве пассажира… И было ему в ту пору… Ох! Почти шестьдесят лет!.. Быстро же годы бегут. И как быстро одна эпоха сменяет другую…

Морозов снова вздрогнул и непроизвольно вздохнул. Он – вечный пассажир. Был пассажиром в «Народной воле», остаётся пассажиром и теперь, в Академии наук. «Настоящие» академики посмеиваются за его спиной над его званием – «народный академик». Ну и пусть посмеиваются! Трофим Лысенко, создатель ветвистой пшеницы, тоже народный академик. А Мичурин?.. Э-э, нет, голубчики, научные открытия вовсе необязательно совершаются в учёных кабинетах! Часто эти открытия делают поэты, алхимики, астрологи, самоучки! Пифагор, например! Мистик, нумеролог! А сейчас о нём знают только как о математике! Великом, нужно заметить, математике! Ведь открытие – это озарение. Огонь! А если в душе нет огня, учись в академиях хоть сто лет, толстенные фолианты напиши, – их всё равно читать никто не будет…

Нету выхода. Здесь, в Борке, хуже, чем в царской крепости: следят за каждым шагом.

Морозов тоскливым взглядом обвёл стены, уставленные книжными шкафами… И внезапно замер.

Да, пожалуй… Ведь это самое обычное дело! Академики любят дарить народу свои библиотеки… И в Борке есть по крайней мере два человека, которые знавали ещё его отца. Верные люди. Хотя… нынче никому верить нельзя…

СМОЛЬНЫЙ. Кабинет Кирова.

Ноябрь 1934 года.

Человечек, сидевший перед Сергеем Мироновичем, производил впечатление какого-то древнего старичка-лесовичка. Длинная белая борода, огромная белая шевелюра, шустрые глазки за линзами очков.

– Лукавин, – сказал лесовичок.

– Что? – не понял Киров.

– Это фамилия моя, Сергей Миронович… Многие, знаете, смысл фамилии по инерции на личность переводят… Но в данном случае, уверяю вас, это совсем не так.

– Хорошо. Я не буду делать выводы из вашей фамилии, – уголком губ усмехнулся Киров. – Мне доложили, что вы… (Киров заглянул в бумагу) служили в архиве при Наркомпросе, а потом по возрасту попросились в библиотеку…

– Да-с, именно. Архивы у нас, знаете ли, вместилища тайн… – Лукавин бросил быстрый говорящий взгляд на Кирова. – Разных тайн. А мне ведь карьера не нужна, и тайнами я, извините, сыт по горло: служил архивариусом еще до революции. Ну, вот и попросился в самую что ни есть заурядную библиотеку. Однако…

Он развёл руками, оглянулся на секретаршу и понизил голос:

– Оказывается, и в библиотеках стало небезопасно…

– Что вы имеете в виду? – сурово спросил Киров. – Чистки вредных книг, изъятие троцкистской и прочей макулатуры?

– Это, конечно, тоже… Но вот недавно, буквально месяц назад… Сергей Миронович! – Лукавин тоже принял строгий вид и прижал руки к впалой груди. – Могу ли я попросить э-э… вашего сотрудника… оставить нас на минуту наедине?

Киров поглядел на секретаршу. Фыркнул:

– Сотрудница Зинаида Ивановна! Видите, человек волнуется. А может быть, у него действительно есть что сказать мне наедине, по-мужски…

Он подмигнул Зинаиде Ивановне. Та мгновенно поднялась, собрав какие-то бумаги, и вышла с каменным лицом.

«Всё равно донесёт!» – с тоской подумал Лукавин, проводив взглядом божественную фигуру «сотрудника»; фигуру не портили даже гимнастёрка и унылая тёмная юбка.