Николай Берг - Лёха

Вдалеке затрещал вроде как мотоцикл, а может и машина, Лёха встрепенулся, а вот его собеседник сразу напрягся, помрачнел и показал своим ружьем в сторону, сказав сердито:

— А ну, свали с дороги!

— Куда? — бормотнул послушно залезая в кустики рядом с парнем Лёха.

— В кусты, быстро! Ложись!

— Так трава же мокрая! — запротестовал было Лёха, но оппонент был лишен дара терпения и, придвинувшись ближе и сделав однозначный жест своим ружьем, тихо рявкнул:

— Ложись, или я тебя штыком пырну!

Лёха очумело обнаружил, что раньше не заметил приделанную сбоку от ствола этого ружья не то длинную стамеску, не то отвертку, вороненую, но покрытую пылью. Ситуация как‑то вдруг повернулась по–иному, странное ружье с длинным штыком, полузнакомая одежонка на парне в кустах и даже блином сплющенная шапочка на голове стали узнаваемы, не зря показались знакомыми, только вот в компьютерных играх это все выглядело не таким, но теперь у Лёхи словно пелена с глаз спала, дошло, что в руках парень держит старую винтовку Мосина с трехгранным штыком, сам одет в гимнастерку и пилотку и наверное он этот, как их… По телевизору показывали… Во, реконструктор! Только те были неуклюжие и нелепые, а этот — ловкий, винтовку держал как‑то привычно, умело. Но вот черный, грязный штык очень недвусмысленно покачивался совсем рядом от цветастой тряпки Т–ширт, которая не была вот уж какой защитой нежного Лёхиного тела. И острие штыка, с торца похожее на старую отвертку смотрелось очень неприятно, блестящая такая узенькая полосочка острой стали. Лёха все‑таки замешкался, выполнять дурацкий приказ очень не хотелось, да и мотоцикл тарахтел уже неподалеку, но, глянув в глаза оппоненту понял — этот — пырнет. И прямо сейчас. Потому достаточно быстро лег в траву, неприятно холодную и действительно мокрую. Почему этот реконструктор старается остаться незаметным Лёха понял — значит устроил маньяк засаду на дороге и убивает всех, кто мимо идет… Хотя коров дохлых тут с десяток… Откуда тут бродячие коровы, они все на фермах.

— Ползи глубже в кусты, видно тебя с дороги, как шаль цыганскую — приказал реконструктор. И Лёха послушно пополз, стараясь все же разглядеть, кто там по дороге проедет, может милиция? Не байкер точно — мотоцикл хотя и грохотал, как тяжелый, но все‑таки до рыка серьезных байков не дотягивал, не было в звуке этого львиного рычания.

— Замри! — шепнул реконструктор, когда мотоцикл тарахтел уже рядом. Лёха послушно замер, потому что точно знал — маньякам нельзя перечить и, попав в руки террористу, надо выполнять все его требования, так во всяких рекомендациях рекомендовали. Но все‑таки искоса стал глядеть, чуть подняв голову и видя кусок дороги сквозь листву. Байкер поразил куда больше, чем сосед с ружьем. Впрочем, он явно был из компашки этого соседа, потому что, хотя был густо покрыт дорожной пылью с ног до головы, словно его в пыли этой катали, но и характерные сапоги с короткими голенищами и поблескивавшая сквозь слой пыли каска, очертаний, словно у американских морпехов, тем более болтавшийся на спине автомат и здоровенный гофрированный цилиндр — все четко соответствовало форме немецкого солдата Второй Мировой — точь-в-точь, как в разных компьютерных играх. Слет реконструкторов тут, что ли? Мотоциклист встал как раз в просвете между ветками, осмотрелся, потом поднял вверх, на край каски с глаз дурацкие старомодные очки, огляделся. На покрытой слоем пыли физиономии странно смотрелась полоска чистой кожи с глазами. Мотоцикл тихо порыкивал. Запыленный реконструктор слез с него, обошел по следам Лёхи — от него в траве осталась видимая полоса, поглядел на труп богомолки, потом наклонился, повозился, поднявшись повертел перед глазами какую‑то маленькую вещичку, блеснувшую на солнце желтым тугим солнечным зайчиком, внимательно осмотрел еще пару мест, где кто‑то валялся в траве, огляделся по сторонам, сел на свой агрегат, нацепил очки и явно довольный покатил дальше, оставив пыльный хвост.

— Вставай, пора ноги уносить отсюда! — хмуро велел парень с винтовкой.

Совершенно очумевший Лёха послушно встал и пошел туда, куда ему показал штыком реконструктор, полагая, что теперь уже ничему удивляться не будет. Дальше он все‑таки удивился дважды — когда оказалось, что за ними в кустах стояла живая корова, пузатая, рогатая с черно–белой шкурой, такая–же как и валявшиеся у дороги, только живая и когда парень приказал ему поднять из травы и нести тяжелую зеленую каску, полную белой жидкости. Лёха не сразу допер, что это молоко.

— Расплескаешь — набью морду! Давай двигай вон туда и аккуратно! — приказал сумасшедший реконструктор. И неожиданно ласково добавил:

— Умница, Зорька! Ну, пошли красавица, пошли!

Лёха обернулся и все‑таки хмыкнул грустно — очень уж нелепая кавалькада получалась — впереди он с каской, полной теплого молока, следом корова и замыкает реконструктор…

Боец Семёнов

Жрать хотелось, как из пушки. После разгрома роты прошло уже двое суток, потому все, что имелось в заначке, кончилось. У других, тех, кто помогал тащить тяжелораненого взводного Уланова, тоже харчей не осталось, да что там — Петров вон сидор свой даже посеял. Хотя, половине роты повезло еще меньше — остались вместе со своими вещмешками в полузасыпанных стрелковых ячейках. Так что Петрову еще можно сказать свезло. Зато у него шинель была совершенно целой, а вот сам Семёнов недоглядел и по его шинельке прилетело густо, осталась от скатки считай половина. Ехида Петров порекомендовал из огрызка «польта боевого» сделать коврик–половичок, что возьмешь, горожанин потомственный, ему бы все зубы скалить. Ну да зубы‑то он скалить умел, а вот с лесом не знаком, потому пришлось идти «на фуражирование», как называл такое действо по — старорежимному взводный, именно Семёнову. Поиск не порадовал — по дорогам катила на восток немецкая армия, в деревушке, куда с задворков сунул нос Семёнов, вовсю хозяйничала какая‑то немецкая тыловая часть, стояли грузовики, сновали солдаты и услышанный за короткое время несколько раз поросячий предсмертный визг, ясно давал понять — пируют, сволочи. Да и вообще признаков веселья было куда как достаточно — и пиликанье губной гармошки и гомон, в который вплетались и веселые женские голоса…

Но при том, сидевший на изгороди у околицы часовой, хоть и покуривал трубочку, но поглядывал внимательно, так что лезть в это все смысла не было, не настолько Семёнов оголодал, чтобы голову потерять. Повезло, когда уже возвращался. На проселке попалось место, где немецкие летуны обстреляли эвакуировавшееся стадо. Несколько убитых коров, которых увидел и учуял по запаху Семёнов, вполне дали бы достаточно мяса для всех товарищей, мяса, хотя и вонючего, но съедобного, другое дело, что придется потратить много времени, потому что маленьким ножиком резать шкуру и вырезать мясо — дело непростое. При этом еще и осматриваться по сторонам надо — черт его знает, кого по дороге принесет, вполне могут и велосипедисты тихо подъехать и пешие фрицы. Увлечешься — и все, гайки. Потому Семёнов сразу услышал, что по кустам кто‑то к нему прет. Оказалось — уцелевшая и отбившаяся от стада корова, крупная, породистая, таких в деревне Семёнова не бывало. И вымя было у нее громадное и твердое — понятное дело — доить ее некому, страдает животина от этого, вишь вымя как расперло, больно ей, вот к человеку и вышла. Пожалуй, это было куда лучше, чем дохлятину резать. Несколько все же добытых из спины падали кусманов Семёнов замотал в листья лопуха и уложил в торбу противогазной сумки (сам противогаз выкинут был еще неделю назад), помыл грязные руки, потратив всю воду из стеклянной фляжки (ну да тут в этих местах воду найти не просто, а очень просто) и сноровисто подоил ждавшую этого с нетерпением корову, которую сразу же окрестил Зорькой. Вот не зря каску не бросил — аккурат и пригодилось, только пришлось выдернуть оттуда дермантиновые лепестки, что для амортизации были вставлены. Получилось ведерко, хотя и не очень удобное. Теперь корова охотно пойдет за ним, остается добраться по возможности без приключений добраться до голодных товарищей. Вот только Уланову вряд ли это молоко поможет — ясно видно, что помирает взводный, нехорошо его задело, насмерть, только вот не сразу насмерть, а с оттяжкой в пару–тройку дней. Ну, хоть перед смертью молока попьет, если сможет…

Тут‑то Семёнов и услышал, что кто‑то шлепает по дороге. Успел корову в кустах укрыть, сам укрылся. Ну и увидел… Как назвать того, кто выперся из‑за поворота лесной дорожки — Семёнов сразу не решил. Скорее всего — клоуном, хотя в цирке ни разу не был, клоунов не видел, но старшина в роте так называл разных чудиков. Этот чудик был одет… Или скорее раздет? Черт поймет! В общем, одет он был диковинно и цветасто. Так даже цыганка бы побоялась одеваться, да еще без брюк, в труселях. И на ногах что‑то совсем странное. А клоун этот тем временем совершенно очумел от вида дохлой коровы, шарахнулся в сторону, там, где валялись бравыми авиаторами убитые беженки, скорчил такую рожу, что хоть кино снимай и засуетился. Семёнов озадаченно задумался. Для любого, кто шел и ехал по этим дорогам, зрелище убитых было привычным. Немецкая авиация безобразничала, как хотела, трупы валялись и поврозь и кучами, луфтваффе, как по–ученому называл немецкие самолеты Уланов, гонялись даже за одиночками. Семёнов своими глазами видел с неделю тому назад, как пара истребителей пулеметными очередями гоняла в поле нескольких девок и баб — горожанок, которые в своих белых платьях были видны лучше некуда… Опять же так испугаться дохлой коровы… А уж вырядился‑то… Может сумасшедший? Так нет таких красок, Семёнов такого даже в Вятке не видал, а Вятка — крупный все же город, модников там много. Немецкие краски? Там в Европах чего только не учудят… Но тогда что так от беженок шарахнулся? Немцы мимо трупов ездят даже нос не воротя, видел уже… Шпион? А что шпиону тут делать? В лесу‑то? Шпионы — они всегда в Москве, это и в кино показывали. Одно ясно — надо этого идиота с дороги убрать, нечего ему тут внимание привлекать. Семёнов так и решил — если человек этот по–русски понимает, ну или вообще не совсем сумасшедший, то придется его отвести к Уланову, взводный пользовался заслуженно авторитетом умного и толкового человека, вот пусть и решает, если же начнет бузить–хамить… ну тогда по–тихому штыком придется. Не впервой уже.