Виорель Ломов - Архив
Утром, критически глядя на написанное, она удивилась самой себе. Всё четко и последовательно. Глянула в зеркало и поняла, что вчера вечером судьба подарила ей шальную возможность заглянуть, как в зеркало, в свое будущее. «Не иначе твоими стараниями, милая мамочка. Прости меня!» Всё утро она долго и безутешно рыдала, поняв, что лишилась, быть может, единственного человека, который любил ее бескорыстно и пожертвовал ради нее всем, что имел.
В тысяча девятьсот шестидесятом году она показала этот пожелтевший листок Георгию Николаевичу и спросила у него с гордостью в голосе:
– Ну как?
– Я горжусь тобой, Надин. Иначе бы и не женился на тебе.
– Ты не можешь без иронии.
– В списке не осталось места для меня. Или я между строк, как симпатические чернила? Сколько помню, посильную помощь в продвижении по этому списку я тебе все-таки оказывал.
– Нет, ты язва. Никогда не даст насладиться своим успехом.
– Наденька, я ведь тоже проходил это, и не раз. Поверь мне, успех как дым– был и нету. Но вообще ты молодец! Это я тебе даже не как муж, а как член Ученого совета говорю. Без всяких натяжек. Как говорят сейчас, без балды.
– Я вот одного не понимаю, Надин, – спустя десять лет как-то спросил он у нее, – ты всю жизнь отдала мостам и тоннелям, а любишь только ровную местность. Почему?
– Потому что люблю, – очень по-женски ответила Надин.
* * *Прошел год со дня ухода Ирины Аркадьевны. Несмотря на печальную дату, Надежда Алексеевна с утра чувствовала подъем и бодрый настрой в душе. Прибрала квартиру, взялась готовить ужин. Георгий Николаевич обещал сегодня прийти к пяти часам. Она то и дело напевала, и на душе было так спокойно и так по-домашнему уютно, как в детстве при маме. Без пяти пять. Сейчас придет Георгий. Он всегда точен. «Милая ты моя, – думала Надежда, – если бы ты была рядом…» Спазмы сжали ей горло, и, швырнув ложку в раковину, она разрыдалась. Она не знала, куда деться от невыразимой тоски и одиночества и от невыносимых угрызений совести. «Что же ты, мамочка, ушла от меня? – прошептала она. – Что же ты унесла с собой всю радость, неповторимый уют в душе от твоего присутствия?»
Послышался стук в дверь. Пришел с работы Георгий Николаевич. Он обнял жену, взглянул ей в лицо, и ему показалось, что сейчас из другой комнаты выйдет Ирина Аркадьевна. «Почему я по-прежнему отношусь к Надин как к маленькой девочке?»– подумал он.
Выдалась очень тихая ночь. Редкая по тишине. В окне показался месяц. В такую ночь невольно вспоминаешь то, чего совсем не было. Словно в самой тишине приоткрылось окно внутрь нее и оттуда доносятся сокровенные звуки, когда-то породившие твою душу. Очень тонкий надо иметь слух, ибо это очень тонкое воспоминание, которое рвется при любом небрежном касании или даже само по себе.
Георгий Николаевич присел на высокий сундук, ощутив пальцами металлические уголки и шишечки, а также гладкую шершавость твердого дерева, которую было трудно представить другого цвета, нежели она была. Суворов не стал зажигать свет, чтобы убедиться в этом. Он и так знал то, что не прояснит никакой свет. То, что он знал, было озарено изнутри. Памяти не нужен свет. Память сама есть свет, не гасимый ни временем, ни людьми.
– Георгий, – услышал он.
– А? – спросил Суворов, и от собственного голоса ему стало жутко. Точно это и не его был голос, а совсем чужой. – Что? – хрипло спросил он. – Кто тут?
В ответ тишина.
– Лавр, ты что ли? – спросил Георгий Николаевич, и от этого вопроса ему стало жутко вдвойне. Он осознавал, что этот вопрос бессмыслен, но понимал, что обязан задать его.
– Да, я, – услышал он.
«Что ты тут делаешь?» – подумал Георгий и то ли услышал, то ли ему показалось, как Лавр ответил:
– То же, что и ты. Ничего. Любимое мое занятие, – и повторил слова, которые произнес двадцать два года назад: – Я,Жорж, скучаю. Эту роскошь могут позволить себе, увы, немногие.
«Я не могу, – с унынием подумал Суворов. – У меня на это совершенно нет времени. Я трачу его Бог знает на что. Минуты не могу побыть с собой наедине. Вот разве что здесь, на этом сундуке, как на развалинах разрушенной, но еще не забытой культуры».
– Скучать можно лишь на празднике мыслей, – звучал голос Лавра. – На его пике. Когда скучаешь, столько рождается поэтических строк. Я, признаться, запутался: что первично, скука или вдохновение? Столько лет выкинул на то, чтобы прожить эти несколько минут в блаженстве. И мне совсем не жаль их. Минута больше года, когда в ней только ты и никого больше.
– Лавр, я хочу увидеть тебя!
– Я тоже. Ограничимся нашим обоюдным желанием.
– Ты невидим? Что молчишь?.. Лавр!
– Без истерик, прошу тебя. Это моветон.
– Ты не ответил мне. Ты не хочешь мне отвечать?
– Жорж, ты с годами стал скучен. Не самое лучшее качество в том, кто любит скучать.
– С чего ты взял, что я люблю скучать?
– С чего? Не смеши меня, Жорж. Ты сам только что сказал об этом.
– Я? – Суворов услышал, как он кричит во всё горло: – Я? – и ему стало страшно.
В окне плыла луна, очень похожая на ту, что плыла тогда… И как это – турецкий месяц буквально на глазах превращается в испанскую или японскую луну?
Он встал с сундука (сундук хрипнул: «ж-жа-аль») и вышел из комнаты. Сразу же услышал разные звуки, не имеющие ни к ночи, ни к тому, что только что померещилось ему, никакого отношения. Звуков было много, много, как мыслей, отчего в них только терялся.
– Георгий, что случилось? Что ты кричишь? Фу, ты меня до смерти напугал!
XL
В сорок седьмом году Суворов на полгода уехал в экспедицию, и Надежде Алексеевне с сыном пришлось несладко. Шел второй год аспирантуры, надо было дописывать вторую, начинать третью главу, заниматься, хоть и номинально, хозяйством, много времени уделять Николеньке, который, как нарочно, хворал всё это время. Денег Георгий Николаевич оставил достаточно, но на исходе первого месяца в трамвае ей порезали сумочку и вытащили кошелек. Тетя Глаша с каждым днем слабела и не могла уже управляться с хозяйством. Приехала ее дочь и забрала с собой. Надежда Алексеевна хотела даже подыскать домработницу, но денег осталось в обрез только на самое необходимое. Пересчитав оставшиеся деньги, поделила их на оставшиеся дни. Величина суточного довольствия устремилась к нулю. Ежедневно готовить еду, даже сварить элементарный суп, было некогда, и Надежда часто вспоминала мать, как та успевала, без лишней суеты и показухи, вести дом и самой выглядеть на зависть опрятно и привлекательно. А ведь она еще очень много читала и музицировала, рисовала, ходила в театр и на концерты.
Из своего детства Николай очень хорошо запомнил эти полгода, в которые он каждый день ждал возвращения отца, и они с матерью были близки как никогда. Мать всё время была рядом (когда она занималась своей диссертацией?), хотя и психовала по любому поводу, чего никогда не позволяла себе в присутствии отца.
Когда денег оставалось на несколько пирожков с ливером, тогда и наступали золотые минуты в жизни. Да, они были поистине золотыми, так как тогда происходил семейный совет, на котором по-взрослому решалось, шесть пирожков купить к ужину или четыре, а на сэкономленные копейки еще и сто граммов подушечек к чаю. Разумеется, покупалось четыре пирожка и сто граммов подушечек. Пирожки разогревались на маленьком кусочке масла на сковородке, до хрустящей корочки. Мать съедала один пирожок, а от второго отрезала половину и под предлогом того, что переела, отдавала ее со вздохом сыну. В эти минуты, как никогда потом, сын ощущал материнскую любовь. Подобного чувства он не испытывал больше никогда. Оно осталось у него на всю жизнь критерием доброго чувства одного человека к другому, которое и выражается яснее всего в любви, бескорыстной и жертвенной. О том, что она была бескорыстной и жертвенной, можно было судить хотя бы по тому, что и сын однажды отломил от своего пирожка кусок и протянул матери. Конечно же, глаза выдавали его, но это был встречный жест бескорыстного и жертвенного чувства. Помнится, мама тогда обняла его, прижала к себе, и он услышал, как над его головой она всхлипнула и зашмыгала носом.
За полгода в Надежде Алексеевне хронический недоед и хронический недосып превратились, соответственно, в маленького хищного зверька, постоянно грызущего ее, и в огромную тушу бурого медведя, которая придавливала ее всякий раз, как удавалось склонить голову на стол или на подушку. К приезду супруга Надежда Алексеевна подготовила речь.
«Георгий Николаевич! – думала она выговорить ему на второй день. – Воспитанием должна заниматься гувернантка, а я должна только любить Николеньку. Если же я продолжу нянчиться с ним, подтирать сопли и стирать белье, когда я буду любить его? И смогу ли я его любить так, как любила бы без всего этого? Почтению и уважению к родителям ребенка не научишь, если его воспитание свести к одним нотациям и день и ночь талдычить об одном этом уважении. От него надо быть чуть отстраненным, пусть его воспитывают другие. Его надо любить и лишь изредка допускать к себе. Это будут для ребенка райские минуты, когда его допускают к отцу или маменьке. Это лакомство, а не черствый сухарь. Только тогда останешься для него на всю жизнь самой лучшей, несравненной, единственной и неповторимой».
