Владимир Свержин - Сын погибели
Повстанцы, оказавшиеся внизу, бросали оружие в надежде заслужить хоть какое-то снисхождение. Но улепетывавшей в замок троице повезло — стрелы как будто сторонились их. Наконец, запыхавшиеся беглецы влетели в калитку тяжелых дубовых ворот, и та немедленно была заперта на кованые засовы.
— Гарри сказал, что вы сбежали, — переводя дыхание, пролепетал Кочедыжник.
— Как же, сбежишь тут, — Лис положил на его плечо руку, — ничего, даст бог, прорвемся.
— Какое счастье — ты жив! — к воротам размашистым шагом несся Гарри. — Вы? — Он обвел негодующим взглядом недавних пленников. — Я же предупреждал вас!
— Мы как раз тоже хотели предупредить, — не задумываясь, парировал Лис.
— Чужаков мне здесь не надо, — хмуро буркнул Гарри. — Мы будем драться…
— Это мои друзья, — попробовал вступиться Федюня.
— Либо они будут выполнять приказы, либо чтоб я их тут не видел, — отрезал вожак мятежников.
— Сэр, — крикнули с донжона, — мы окружены!
— Тоже мне новость. — Гарри положил руку на эфес меча. — Лучники — на стену! Баллисту развернуть в сторону моста!
— Сэр, они что-то рассыпают вокруг замка!
— Что они рассыпают?
— Похоже на землю!
— Землю? — Камдил с Лисом переглянулись.
— Но… — Наблюдатель, вещавший с донжона, вдруг осекся. — Она горит! — завопил он. — Земля горит! Пламя идет к замку!!!
Ахалтекинские кобылицы мчались галопом, вздымая пыль и прибивая к земле горькую полынь.
— Посол, в знак дружбы прими в дар от меня этот табун.
Тонконогие лошади — буланые, гнедые — завораживали взор Ксаверия Амбидекса. Он прекрасно знал, сколько может стоить каждая из таких кобылиц в Константинополе.
— Поразмыслил я над твоими словами, — заложив пальцы за кушак, весомо продолжил Святослав, — выгоды взвесил и убытки… Дружба с василевсом мне весьма лестна. И когда порешим мы вовек отныне врагами не быть, то рад я буду принимать гостей цареградских[43] на брегах Русского моря.
Ксаверий Амбидекс сдержанно улыбнулся, стараясь упрятать поглубже обуревающую его радость. Он и прежде невысоко ставил умственные способности кесаря рутенов, ныне ж и вовсе убедился, что все, на что тот способен — это мчать на коне с мечом в руках впереди таких же, как он сам, грозных, но скудоумных вояк.
— Но хотелось бы мне взять в толк, — следя за бегом лошадей, словно между прочим продолжал Святослав, — как же могущественный мой родич, василевс Иоанн, намерен из Константинова града столь отдаленные земли в узде держать?
— У василевса имеются и более отдаленные земли…
— Может, оно и так, но о прочих владениях пусть иные заботятся. Мое дело — о дединах и отчинах печься, потому и спрашиваю. Ежели, скажем, в той крепости, что я дозволю рядом с Тьмутороканью поставить, вдруг злодеи лихие поселятся, на море озоровать начнут да лодии мои перехватывать — кто за то ответ держать будет?
— Сила василевса воистину безмерна, — гордо ответил Амбидекс. — Он не позволит дерзким пиратам нарушать морскую торговлю.
— Оно-то и так, да только ему и в своих землях не всегда удается порядок держать, а уж за морем — и подавно. Вон, немногие дни тому назад племянница самого василевса, преславная Никотея, чуть от рук пирата фряжского не погибла.
Посол сделал вид, что рассматривает проносившуюся мимо буланую лошадь.
— Вот я и думаю, — не смущаясь молчанием собеседника, гнул свою линию Святослав, — как же мне тогда быть? Войной идти — так ведь по уговору крепость та не ворожья, а друга моего, василевса ромейского. За море корабль слать — когда ж он дойдет, да и дойдет ли…
— И какие же мысли посетили светлую голову достославного Мономашича?
— Пусть ответчиком за ту крепость станет архонт Херсонеса — ему и ходу до места всего ничего, и мне, ежели что, с ним сноситься куда сподручнее.
Ксаверий Амбидекс уставился на Великого князя, на миг позабыв о драгоценном табуне. То, что как бы между прочим сейчас предлагал Святослав, превращало дипломатическую победу в полную нелепость. Посол досконально помнил указания Иоанна Аксуха, чье слово порою стоило больше, чем слово василевса, ибо едва ли не все, что говорил Иоанн Комнин, прежде было продумано его верным логофетом дрома.[44] «Контроль над озерами мидийского масла[45] нужен именно Константинополю. Если недалекому варвару, Святославу, еще можно внушить, что василевс собирается заниматься торговлей в этом глухом углу, то уж Гаврасам такое втолковать не удастся. А передать в руки архонта Херсонеса бесценный ингредиент всесокрушающего греческого огня…»
Ксаверий вызвал в памяти лицо архонта, принимавшего его в своем дворце несколько дней назад: «Да еще после того, как совсем недавно при очень странных обстоятельствах был убит младший сын железного Гавраса… Как бы потом не встречать под стенами вечного города этих самых руссов во главе с херсонитами. И может быть, уже с сифонофорными кораблями.[46] Вот и думай теперь, стоит ли воспротивиться княжескому хотению или же, наоборот, поддержать Гавраса, а там глядишь… Кто бы ни был императором — верные и знающие слуги ему всегда пригодятся».
— Труды, коими ты желаешь облечь архонта Херсонеса, велики и многообразны. Ни я, ни ты не в силах угадать, может ли Григорий Гаврас принять под руку свою еще и новую крепость, в отдалении от тех, что уже стоят под ним. Ведь тебе, славнейший Мономашич, лучше моего известно — земли близ Матрахи населены воинственными касогами и ясами.
— И славно, — расплылся в улыбке Святослав. — Я отпишу в Херсонес и попрошу архонта с войском прибыть к Тмуторокани. Ведь такова же воля друга моего — славнейшего василевса Иоанна?
— Но… — Амбидекс попробовал вставить слово, а Святослав уже искал взглядом старца Амвросия.
— Составь-ка мне, отче, цидулу о том, что здесь было сказано, да принеси в шатер, я ее собственноручно припечатаю.
Очи Мафраз, черные и жаркие, как июльская полночь Хорасана, блеснули радостным всполохом, точно далекая молния осветила сумеречный горизонт.
— Он открыл глаза — значит, будет жить, — прошептала персиянка и добавила, уже про себя: «Если будет на то воля Аллаха».
Гололицый клирик с выбритой макушкой внимательно следил за действиями пленницы. Ему, лекарю, известному своим благочестием, было крайне неприятно повеление королевы Матильды предоставить раненого графа Анжуйского не воле Божьей, а коварной магометанке. Тем более отравительнице, еще недавно желавшей отправить к праотцам самое государыню. Он бы с радостью объявил все действия Мафраз колдовством и дьявольскими кознями, но слово королевы, к тому же повторенное грозным сыном Гиты, не оставляло святому отцу выбора. Сейчас он мог лишь присматривать за тем, чтобы этот суккуб в человеческом облике, это обольстительное порождение бездны не околдовало несчастного юношу.
К удивлению клирика, персиянка совершенно не возражала против чтения молитв и осенения крестом принесенных ею трав. Но когда ученый лекарь решил погрузить в святую воду сушеные коренья, формой своей напоминавшие ему змея-искусителя, Мафраз решительно воспротивилась. Дело дошло до крика. Казалось, еще немного, и персидская ведьма превратится в дикую кошку и располосует ему лицо острыми когтями. В этом споре королева тоже встала на сторону хитрой ведьмы, чем повергла клирика в оторопь и глубокое недоумение. Он готов был поставить на кон свой авторитет ученого лекаря, заявляя, что злодейка Мафраз околдовала Матильду, возможно, короля и, уж конечно же, сейчас околдовывает графа Анжуйского. Однако как? Клирик глядел во все глаза и никак не мог узреть тех явных признаков колдовства, кои ему были ведомы.
— Не знает границ коварство врага рода человеческого, — бормотал он себе под нос. — Великий грех спасать бренную плоть бесовскими чарами, губя бессмертную душу.
Фульк Анжуйский открыл глаза и попробовал изогнуть в улыбке пересохшие губы. От девушки, склонившейся над ним, будто веяло страстью.
— Пить, — едва смог выговорить он.
Мафраз не поняла, что сказал предоставленный ее заботам красавчик, мускулистым телом напоминавший ей горного барса из предгорий Гиндукуша. Но она прекрасно знала свое дело. Она взяла со стола кубок с подогретым вином и сыпнула туда немного истертого в порошок субстрата.
— Что это? — хмурясь, спросил монах.
— Две драхмы корня аргимонии, — на довольно внятной латыни произнесла Мафраз. — К ране следует сейчас приложить растертый корень папоротника, а вот это выпить.
— Ты помнишь, что произойдет с тобой, если он умрет?
— Помню, — сверкнув глазами, коротко ответила Мафраз. — Эти снадобья помогут успокоить боль, которая мучает юношу. — Девушка поднесла кубок к губам Фулька, и тот начал пить жадно, как будто не пробовал в жизни ничего приятнее.
