Гражданская война - Влад Тарханов
Впрочем, он был так непосредственно полон энтузиазма, что с Эрнстом Бушем мне пришлось знакомиться по второму разу. Однако, Эрнст, которого Брехт тоже намеревался «познакомить с замечательным типом из Москвы», быстро включился в игру, и мы сделали вид, что встретились тут исключительно благодаря старине Берти. Эрнст был уже знаменитым актером и певцом, он исполнял песни на стихи Брехта, которые стали весьма популярны. И еще — он настоящий коммунист, человек с твердыми антинацистскими убеждениями, то есть тот, кто был нам нужен.
О чём говорят трое мужчин, когда встречаются в Берлине и заваливают в одно из таких небольших уютных кафешек, с неповторимой аурой почти домашнего уюта? О бабах? Три раза ха! Мы же обменялись мнениями об искусстве, о новой пьесе Брехта, о старине Энгеле, театральном режиссере, сумевшем раскрыть потенциал пьес Брехта, к нашему сожалению, Эрих на встречу не пришёл, приболел. А потом перешли на политику: в частности, на угрозу нацизма, которая немного отступила после победы левых на выборах в Рейхстаг, но осталась более чем реальной. Договорились и о создании антифашистского комитета деятелей науки и искусств. Объединение левых сил давало им надежду на то, что нацизм не пройдёт. А когда мы уже выходили, расставаясь, я на минуту задержал Эйслера и с ним завёл разговор о бабах. Точнее, об одной женщине. Я попросил его узнать, или Мария Остен сейчас в Берлине. И передать ей весточку от меня. Ханц был близок к руководству компартии и вхож к местным коминтерновцам, поэтому мог что-то выяснить. Но тот мне сразу сказал, что Марию давно уже направили в Париж, но все же можно попытаться что-то узнать. На следующее утро он перезвонил мне в гостиницу. Оказалось, что Мария должна вскоре вернуться в Берлин. И это обрадовало даже не столько меня, сколько Кольцова, который всё реже проявляется в моем подсознании, казалось, он растворяется во мне, и только при имени Марии Остен начинает царапаться, дабы я помнил, кто и кого любит в этой жизни.
Мюнхен
6–7 июля 1933 года
Времени у меня было не очень много, поэтому я сел в поезд и умчался на Запад. Когда я приехал в Мюнхен, то сразу понял, что всё у меня пошло не по плану. Нет, с Генрихом я встретился. И с Томасом тоже — с обоими Маннами. Они оба были заняты переездом. В Мюнхене для них становилось некомфортно. Генрих жил в Берлине, где был избран председателем Прусской академии искусств, к тому же он был еще пять лет до этого он стал ее академиком отделения литературы. А вот Томас и их младший брат Виктор проживали в Мюнхене, долгое время. Когда умер их отец, были проданы его активы в Любеке, и семья жила на проценты от полученных денег. Так что Манны не слишком-то и жировали. Все братья ненавидели нацизм и оба писателя — Генрих и Томас делали заявления о необходимости борьбы с Гитлером и его партией. А в Мюнхене и Баварии национал-социалисты становились всё сильнее.
— Насколько я знаю психологию, камрад Михаил, в тяжелой жизненной ситуации у человека проявляются определенные поведенческие реакции: страх, бегство, агрессия, депрессия, солидарное сопротивление, так вот, у еврейского народа преобладает бегство. Когда мы чувствуем, что сгущаются тучи, то берем ноги в руки и начинаем очередной исход. Поэтому мы предпочитаем не смешивать свою кровь с аборигенным населением, чтобы не было сложно рубить корни во время вынужденного бегства. Мы можем вернуться, но останемся чужими на любой земле.
— Томас, всё-таки, что ты сейчас чувствуешь?
— Знаешь, умный еврей уедет до того, как начнутся еврейские погромы. А я чувствую, что они начнутся!
— Но как ты это чувствуешь? Ведь пока что в законах Германии никакой дискриминации евреев нет?
Мы разговариваем за столиком в мюнхенском кафе, а мимо нас промаршировала небольшая колонна в коричневых рубашках.
— Ну вот они — пока что тут полиция на каждом углу — нас не трогают. Но если бы тут полиции не было, думаю, нам пришлось бы спасаться бегством. Понимаешь, от нападений на евреев-одиночек до полноценного погрома всего один шаг. Маленький шаг!
— Томас, мне казалось, что после смерти Гитлера наци сбавят антисемитскую риторику. А во оно как обернулось…
— А что им еще предложить обывателю? Какой лозунг он могут кинуть нашим бюргерам? В всём виноват евреи! И что особенно нравиться толпе: надо у евреев всё забрать и поделить между собой! И как ты понимаешь, отбирать будут одни, а вот делить- совершенно другие. На прошлой неделе мне один знакомый сказал, что в стране неизбежен военный переворот. Ну хорошо, а при чём тут мы, евреи? В армии офицеров-евреев просто нет и быть не может! Но нас будут бить, потому что любая революция, любой переворот — это еще и время безвластия. И именно в это время евреев бьют без всякого зазрения совести. И кто? Наши добрые мирные соседи.
Мимо прошла группа полицейских. А я подумал о том, что вот эти мирные добрые соседи потащат евреев в газовые камеры, потом, после войны, когда всё это всплывёт наружу, то они, мирные и добрые соседи будут радоваться, что это не им выпал жребий тащить евреев в душегубки. Потому как, если бы им дали такой приказ — то они, не сомневаясь, нацепили повязки со свастикой и стали бы утрамбовывать своих бывших добрых соседей в душевые с «циклоном Б». А так они всем говорили, что не виноваты, что не знали, что просто выполняли то, что от них требовало их правительство.
— Значит, Швейцария? — спросил я Томаса. Тот в ответ пожал плечами.
— Камрад, во Франции отношение к евреям чуть-чуть терпимее, чем тут, не вариант, в Италии к власти пришли фашисты, это тоже не вариант, остается или Швейцария, или Америка.
— А Британия?
— О! Там мы тем более не нужны. Британцы любят еврейские деньги, но предпочитают их получать без евреев в качестве довеска. Пока переберусь
