Александр Филатов - Тайна академика Фёдорова
Прошла зима, весна, наступило лето, но обещанного вызова всё не было. С трудом дозвонившись до Вёрстера, Фёдоров услышал то, что подействовало как ледяной душ: вызова не будет, ведь это связано с расходами для универси– 186 тета, а они излишни, так как требующиеся редкие документы Фёдоров сам, добровольно и безвозмездно переслал в Марбург. Осенью того же двухтысячного года Фёдоров сумел через другого своего знакомого в Германии получить копию протокола заседания, на котором рассматривался вопрос о приглашении российского учёного с женой в Университет Марбурга. Содержание повергло Фёдорова в шок, а Петер Кноль (так звали знакомого, добывшего протокол) с сочувствием сказал:
- Это – рынок, Алексис. Чего ты ждал, если всё продаётся и покупается! Что могут значить обещания и данное тебе честное слово, когда речь идёт о деньгах? Тебе следовало посоветоваться со мной. Я бы тебя научил, как правильно поступить!
- Спасибо, Петер, – только и смог сказать Фёдоров в ответ, тяжело поднялся и направился к выходу.
Эгоизм, нацеленность на личную выгоду в целях потребления и удовольствий, отказ от моральных принципов ради денег, разобщённость и равнодушие людей, приземлён– ность интересов – это и многое другое, проверенное личным опытом, навсегда отвратило Алексея Витальевича от западного образа жизни, этого неизбежного порождения так называемого "свободного рынка".
Фёдоров и раньше, в советские годы, встречаясь на международных конференциях с иностранными учёными, удивлялся тому, что при высочайшей материальной оснащённости своих лабораторий и богатстве экспериментальной базы они не в состоянии сделать широких теоретических обобщений, связать свои данные с результатами исследований смежных наук и даже близких направлений.
Более того, западные учёные зачастую не делали даже тех выводов из своих экспериментов, которые, казалось, напрашивались сами собой. Конечно, и на Западе было множество талантливых, объективно и широко мыслящих учёных, но организация науки была такова, что общий уровень и глубина теоретических обобщений, сделанных нашими учёными, неизменно оказывались выше. Средний, то есть, типичный уровень советского учёного был выше. Если такие, как Маргарита Ершова с подружками были здесь – неприятным исключением, там – скорее правилом! Фёдоров часто беседовал с коллегами-соотечественниками на эту тему.
И всякий раз находил подтверждение своим догадкам: не только организация науки, но и сам уклад жизни, воспитанное с детства мировоззрение учёных богатого Запада приводили к тому, что итог оказывался не в его пользу, а в пользу советской системы. При своих 4% в численности населения Земли и миллионе отечественных учёных СССР к восьмидесятым годам XX века обеспечивал около 1/3 мировых фундаментальных исследований и около 1/4 результатов прикладных наук. Именно эти результаты и использовались Западом для упрочения своего благополучия. Что же будет теперь, когда Запад, прежде всего США, с помощью своей пятой колонны в СССР (а теперь – в России) начисто отпилил сук русской науки, на котором это благополучие держалось?
Как бы то ни было, а Фёдоров никогда не стремился жить на Западе. Он точно знал, что вскоре его потянуло бы на разоряемую, разрушаемую, обнищавшую Родину. Впрочем, теперь и время работало против него: Западу были нужны лишь молодые, желательно до 40 лет, а Фёдорову перевалило за пятьдесят, когда он, уступая просьбам матери, страдавшей от его невостребованности и фактической безработицы дома, попробовал получить временный контракт в ФРГ. Самое интересное, что в 2002 году в ФРГ его уже согласились было взять на работу учёным-исследователем в одну крупную фармацевтическую фирму, но, увидев российский паспорт, тут же аннулировали предложение. Оказалось, работодатель полагал, что перед ним гражданин ФРГ, так называемый поздний переселенец из бывшего СССР.
Глава 3.
Катастрофа.Дорога из библиотеки домой заняла гораздо больше времени, чем предполагал Фёдоров. Поезда не ходили, автобусы тоже. Это было известно с самого начала. Оттого– то он и сел на велосипед. Но выезды из города оказались перекрыты. После первой попытки выехать из Калининграда по Советскому проспекту, когда Фёдоров был подвергнут унизительному и грубому допросу, а затем и обыску, оккупанты развернули его назад, в город. Спасибо ещё, что побрезговали копаться в грязном, неприятно пахнущем белье, которое Фёдоров умышленно положил в портфель поверх своих бесценных бумаг. Но, что же делать? Как вырваться из города? Как, наконец, попасть домой? Впрочем, откуда он взял, что перекрыты действительно все выезды? Наверное, есть какая-то брешь! Оккупанты, безусловно, знают город хуже, чем он, проживший здесь четверть века. Алексей Витальевич мысленно представил себе план города. Так, а что если попробовать выбраться вот здесь – сначала по улице Ломоносова, потом мимо Пятого форта в сторону улицы Габайдуллина? Правда, это большой крюк. Да и дорога там – одно название. За годы "реформ" покрытие ни разу не ремонтировалось, а после так называемого землетрясения там, скорее всего, вообще придётся пробираться чуть ли не ползком. Ну, да это как раз было ему на руку.
Так Фёдоров и сделал. К его радости предположение оказалось верным, и ему удалось выбраться из Калининграда без помех. Лишь за Чкаловской развилкой он выбрался на дорогу, пустынную, как никогда прежде. Переключив скорость, он привстал и что было сил налёг на педали. Практически бесшумный ход велосипеда позволял прислушиваться к тому, что происходило вокруг. Но пока всё было тихо. Приближаясь к Холмогоровской дорожной развязке, Фёдоров замедлил ход: здесь могли оказаться НАТОвцы. К счастью, опасение не подтвердилось. Уже миновав посёлок, где раньше, до оккупации, располагался музей, Алексей Витальевич услышал нарастающий рокот тяжёлого транспорта, двигавшегося по Светлогорскому шоссе. Фёдоров немедленно съехал с дороги, положил велосипед и уселся в кустах, будто бы по нужде. С БэТээРа его не заметили. Дождавшись, пока шум не утих полностью, Фёдоров двинулся дальше.
Возвращение домой оказалось более продолжительным также и по другим причинам. Во-первых, ещё несколько раз приходилось сходить с дороги и укрываться в кустах. Во-вторых, усталость и нервное перенапряжение подточили силы, и ему просто не хватало выносливости. Уже вечерело, когда он, наконец, добрался до Романовского перекрёстка, от которого до дома было всего восемь километров. Дорога здесь шла по холмам через лесок, довольно круто спускаясь к развилке на Романово. Фёдоров остановился и прислушался: на развилке вполне мог оказаться пост оккупантов. Так оно и оказалось. Что же делать? "Махну через лес",– решил Алексей Витальевич. Но это было легче сказать, чем сделать. Лесок был сильно засорен, ведь санитарных порубок никто не делал лет двадцать!
Почти половина часа понадобилась для того, чтобы пробираясь с свелосипедом по лесу обогнуть развилку и располагавшийся рядом с ней контрольный пост оккупантов. Те были заняты сжиганием большого деревянного православного креста, установленного возле самого перекрёстка около пяти лет назад. Солнце уже близилось к горизонту, но всё ещё ярко светило, не затмевая, однако, огромного столба пламени. Крест горел с потрескиванием и какими-то странными звуками, напоминавшими человеческий стон.
Миновав опасное место и с трудом сдерживая тревогу, почему-то овладевшую им, Фёдоров спустился с холма, где раньше располагались свинофермы, на дорогу и разогнал велосипед. "Кто их знает, – думалось Фёдорову. – Вполне могли и комендантский час учредить. Надо торопиться!" В самом посёлке Романово на улицах не было ни души. Глухая, невысказанная ненависть к оккупантам держала людей по домам. К счастью, здесь не было видно и оккупантов. Вероятно, слишком мелким и незначительным показался им этот населённый пункт.
От моста через пруд дорога вела круто в гору. Алексей Витальевич сошёл с велосипеда и повёл его в руках. Хотя до дома оставалось уже менее шести километров, тревога в его душе всё росла и росла. Миновав подъём, он вновь уселся в седло и нажал на педали. Ну, вот, наконец, и его посёлок! Но и здесь улицы как будто вымерли. Не было ни людей, ни даже собак. Притихшая было тревога вновь переполнила душу Фёдорова, когда он был всего в нескольких метрах от своего домика. Эта тревога перешла в ужас, в предвидение неизбежности чего-то кошмарного, когда он, поднимаясь на высокое крыльцо, увидел неплотно прикрытую входную дверь. Домашние, его родные так бросить дверь не могли! Рывком распахнув её, Фёдоров вбежал в прихожую и громким голосом, дрожащим от ожидания чего-то ужасного, выкрикнул:
– Вика! Мама! Дочка! Ау! Где вы?! Это я!!!
Но ответом ему была полная тишина. Только теперь он разглядел в самом тёмном углу прихожей – возле двери в ванную неподвижное тельце обычно шустрой и смелой кошечки Катьки. Не переобуваясь в домашние туфли, весь дрожа, Алексей Витальевич бросился в комнату матери. То, что он там увидел, вызвало громкий крик отчаяния: мама сидела в своём кресле на колёсиках совершенно неподвижная, со страшным, залитым кровью лицом и сжатыми в кулаки руками. Эти руки ещё совсем недавно были такими ласковыми и нежными, такими умелыми и работящими. Страшное зрелище вызвало у Фёдорова новый крик. Он бросился к матери, встал перед нею на колени. Руки мамы были не только неподвижны, но уже и холодны… Как тогда, в прошлой, проклятой действительности, которую удалось исправить.
