Сергей Шхиян - Юродивый
— Ну, я так не думаю. Бог знает, что такое невольный грех и за него не наказывает. К тому же Бог не злой, а добрый и любит своих детей.
Не знаю, поверила ли мне Марфа. Пока я говорил, погасла лучина, и в избе сделалось совсем темно. Мы по-прежнему сидели рядом, и я держал ее пальцы в своих руках. Они отогрелись и теперь находились в моих ладонях как бы по праву дружбы.
— Будем ложиться? — спросил я.
— Мне еще нужно умыться и причесаться, — ответила она.
— Да, да, конечно, я сейчас зажгу лучину. Можно я буду смотреть, как ты причесываешься? Ты знаешь, что очень красивая?
— Смотри, если не противно, — пропустив комплимент мимо ушей, легко согласилась Марфа, — . думаю, в этом большого греха не будет.
Волнуясь немного больше чем, стоило бы, я вновь раздул трут, и зажег сразу пять лучин. Было бы еще, чем дополнительно осветить избу, устроил бы и большую иллюминацию. Вчерашнее ночное видение прекрасного женского тела освещенного мягким живым светом все не исчезало у меня из памяти.
Марфа сама принесла в ведре из сеней воду, вылила ее в корыто, оставшееся в избе после моей вчерашней помывки, и начала медленно раздеваться. Для ощущения стриптиза не хватало музыки, шеста и публики. Девушка, между тем аккуратно умывалась, не расплескивая воду и осторожно опуская руки в корыто. В какой-то момент мне вдруг стало стыдно вот так в упор ее разглядывать, и я отвернулся.
В том, что и как она все делала, эротики не было и в помине. Может быть только немного кокетства. Кому же не приятно когда на него смотрят с нескрываемым восхищением. Мне показалось, что она еще так безгрешна, наивна и, несмотря на реальные знания разных сторон жизни и недавний негативный опыт, чужое вожделение с собой никак не соотносит. А вожделение в избе конечно присутствовало. Жаль, одностороннее.
— Тебе нравится смотреть, как я причесываюсь? — вдруг спросила Марфа.
Я опять посмотрел на девушку. Умываться она уже кончила и теперь причесывалась, склонив голову на бок, отчего ее и без того невероятно длинные волосы казались еще длиннее.
— Нравится, — просто ответил я, думая о том, что если бы она сейчас направилась ко мне, нагая, с распущенными пушистыми волосами, так что бы оставшиеся сзади горящие лучины превратили их в светящийся нимб, то, то…
Мечты, мечты, где ваша сладость!..
Марфа закончила туалет, заплела волосы в косу, убрала гребень и оделась.
— Будем спать? — полувопросительно, полуутвердительно сказала она и широко зевнула, прикрывая ладошкой рот.
— Будем, — ответил я, не сознаваясь сам себе, что разочарован. Вот уж это двойственность человеческой натуры, и хочется и колется и мама не велит.
— Ты спи, я только помолюсь на ночь, — сказала Марфа, направляясь к пустому красному углу. Личные иконы для простых крестьян были еще непозволительной роскошью.
Она встала на колени и о чем-то долго тихо разговаривала с Богом. Слов я не разбирала, да и не старался подслушать. Молитва вещь слишком интимная, что бы допускать в разговор человека с Богом еще кого-то, третьего.
Я уже засыпал, когда девушка легла рядом. Сон сразу прошел. Она повозилась, устраиваясь на жесткой лавке, и тяжело вздохнула. Я отодвинулся, что бы ей было удобнее.
«Если я облысею, у меня вся голова окажется в шрамах» — думал я, отвлекаясь от близкого женского тепла.
Марфа пригрелась и затихла, кажется, уснула. Неожиданно застрекотал сверчок. Отчего-то считается, что от этого в доме делается уютно. Может и так, но мне он просто мешал заснуть. Я закинул руку за голову и лежал с закрытыми глазами. То, что за два дня меня никто не навестил, было очень странно. Равно как и то, что в избе мы с девушкой живем вдвоем, в то время как хозяева ютятся у соседей.
Марфа спала неспокойно, металась по лавке, видно, ей снилось что-то неприятное. Я тихо встал и вышел на улицу. По-прежнему шел дождь. Я полюбовался на черноту ночи и вернулся в избу. Однако лечь не успел. В дверь вдруг тихо постучали. Пришлось пойти посмотреть, кому не спится в такую позднюю пору.
Я осторожно приоткрыл дверь и задал обычный в таких случаях вопрос:
— Кто там?
— Боярин, выйди во двор, разговор есть, — позвал снаружи тихий мужской голос.
— Ты кто и что тебе нужно? — в свою очередь спросил я, не намереваясь попадаться на детскую уловку, если во дворе меня ждет засада.
— Да я это, Гришка Гривов, — чуть громче сказал ночной гость, и я узнал голос крестьянина, из-за которого и предпринял всю операцию по освобождению коровинских крестьян.
— Гривов? Ты что так поздно, — удивился я, — заходи в избу.
— Никак не могу, выйди сюда, — требовательно прошептал он.
Пришлось выйти под дождь, Гривов выделялся в беспросветном мраке ночи более темным пятном. Как только я вышел, он схватил меня за рукав и потащил вдоль стены.
— Ты что это? Ты куда меня тянешь? — удивился я, однако подчинился его тревожно-цепким рукам.
— Тише, — попросил он, останавливаясь в конце стены, — у меня к тебе разговор.
— Я тебя давно ищу, — начал, было, я и, замолчал, понимая, что теперь уже не я его, а он меня разыскал по неведомому срочному делу. — Говори, что у тебя стряслось?!
Мужик довольно долго молчал. Было видно, прежде чем начать разговор, внимательно всматривается в невидимый ландшафт.
— Тебя хотят заживо сжечь, — ответил он, когда удостоверился, что никого поблизости нет.
— Меня? Чего ради? — без особой тревоги, спросил я. Вроде бы пока никаких смертельных врагов у меня здесь не появилось.
— Сам не знаю, — ответил Гривов, — здешний барин приказал сжечь вас вместе с девкой. Потому я к тебе и не заходил.
— Что за барин, не знаешь, как его зовут?
— Кошкиным кличут, Афанасием Ивановичем. Нас погорельцев хочет у себя в крепости оставить, только мужики сомневаются. Больно уж он крут… Со своих холопов кожу вместе с мясом дерет.
Мне имя Кошкина ничего не говорило.
— Очень строгий боярин, — продолжил Григорий. — Велел сегодня под утро вам двери подпереть, обложить избу соломой и сжечь.
Я задумался, причин для зачистки могло быть несколько. Например, до меня дотянулась лапа Москвы. Или Кошкин собрался прихватить чужих крестьян и боялся огласки. Возможен был и фантастический вариант: мачеха Марфы узнала, что падчерица жива и решила избавиться от девушки.
— Спасибо что предупредил, — поблагодарил я. А как же ваши крестьяне, смолчат?
Я подумал, что после спасения из плена, в такой ситуации, они могли бы продемонстрировать небольшую благодарность.
— Что крестьяне! Мы народ подневольный, к тому же, у всех семьи. Скоро зима, а жить негде. До холодов новых изб не срубить, ребятишки помрут… Сам должен понимать, своя рубашка ближе к телу! Нам без барской заботы никак не прожить…
Крестьян понять было можно, но когда такая равнодушная неблагодарность касается лично тебя, да еще в тяжелый момент жизни, когда ты не можешь толком защититься, становится немного обидно. Чтобы прервать неприятный разговор, я спросил о другом:
— А что со Степаном, с казаком, с которым мы вас освобождали?
— Этого я сказать не могу. Видел его по первости здесь на селе, а куда потом девался, не знаю. Тут у нас, ты сам понимать должен, невесть что делается. Пока убитых похоронили, раненные по избам лежат, больных много, не до твоего казака было. Наверное, уехал, что ему с мужиками делить.
— А как Иван Иванович?
— Его еще тогда в лесу убили, жалко, мужик он был справный, пятеро детишек сиротами остались, один другого меньше.
Мы почтили память организатора сопротивления несколькими секундами молчания, на большее, не было времени.
Потом я сказал то, что волновало меня:
— Гриша, мне очень нужна твоя помощь, помнишь, ты водил меня в лес к нечистым. Сможешь отвести? Мне обязательно нужно туда попасть!
Гривов ответил не сразу, а когда заговорил, голос у него был виноватый.
— Сейчас не смогу, извини… Сам знаешь, у меня семья, если узнают, что я с тобой знаюсь, головы не сносить не только мне. Ты покуда уходи в лес, пережди какое-то время, я как смогу незаметно отсюда уйти, сразу тебя отведу, куда захочешь.
Предложение оказалось интересное, но трудно выполнимое. Каким образом просидеть в осеннем лесу неопределенное время, Григорий не уточнил. Словно поняв о чем, я думаю, он торопливо продолжил:
— Тут в двух верстах в самой чаще на болоте, есть охитничья избушка, о ней мало кто знает. Там можно просидеть хоть до зимы, и никто не найдет. Лошадь я твою оседлал, она в сарае. Там же твое оружие, даже стрелы к луку удалось раздобыть, только не татарские, а русские, так что все готово можешь сразу ехать.
— Как это ехать, со мной же девушка, я без нее не поеду.
— Нельзя тебе девку с собой брать, только лишняя обуза. Оставь ее здесь, дай бог, может и останется в живых.
