Константин Радов - Оружейник. Винтовки для Петра Первого
Вырвавшись из охваченной чумой Лифляндии, я застрял со своей добычей в карантине под Витебском. Солдаты были счастливы уж тем, что избежали осадных работ. Дабы не допустить развращающей праздности, мои офицеры учили их тонкостям винтовочной стрельбы, счету и грамоте. Под насмешки невежд на школьную скамью усаживались почти все, кто попадал мне во власть. Не беда, что не каждого удавалось хоть чему-нибудь выучить. Зато отбор по смышлености и старанию происходил быстро и безошибочно. Тупых не мучили зря, оставляя в покое рядовыми. Лучшие стремительно делали карьеру: нужда в умных и грамотных людях была повсеместно, а система обучения отсутствовала. Помню, как удивился, приехав в Москву после Полтавы и обнаружив Навигацкую школу в полнейшей децессии. Похудевший и состарившийся от забот Магницкий поведал, что жалованья профессоры и служители давно не получали, а ученики большей частью разбрелись, добывая пропитание попрошайничеством либо воровством:
– Благодетелем нашим был генерал-адмирал Головин, царство ему небесное. Как Федор Алексеевич помереть изволил, сколько-то времени школа еще держалась: печка, хорошо протопленная, не вдруг остывает. Но с прошлого года почти совсем средства отняли. Понятно, что время военное – все деньги на войну идут, так ведь и мы не пустяками занимаемся. Ужели государь желает одними иноземцами флот комплектовать?
Леонтий Филиппович замялся, вспомнив, что его собеседник тоже иноземец. Но для меня в те годы гораздо больше значила привязанность к ученому сословию, чем к какой бы то ни было земле, и делаемые профессорам обиды принимались близко к сердцу. Я воспользовался правом писать царю напрямую, чтобы довести до него правду о бедственном положении столь полезных государству людей. Не дожидаясь, пока придет ответ из Польши или Пруссии, где Петр Алексеевич обретался, доложил Ромодановскому, что стоило бы помочь, и не бескорыстно: артиллерия тоже нуждается в знающих математику офицерах. В итоге школа получила поддержку в трудный момент, а некоторая доля недоучившихся навигаторов превратилась в артиллеристов и попала в мое распоряжение.
Легкость, с которой важнейшая институция очутилась на грани гибели, лишившись сановного покровительства, побуждала задуматься о прочности собственных усилий. Как мог, главные дела я старался выстроить так, чтобы повседневное управление в обыкновенных обстоятельствах не требовало вмешательства, оставляя мне свободу, досуг и возможность думать. Полк, например, доверить Викентьеву в бою – немыслимо, а в мирной обстановке он неплохо справлялся, обладая аккуратностью и педантизмом, которые считаются более присущими немцам, нежели русским. Ротных командиров удалось вырастить неплохих, попустительства и безвластия можно не опасаться. Вот денежные вопросы тревожили меня с каждым днем все больше.
Война очевидно близилась к концу. Создать армию, равноценную прежней, Швеция не в силах. Попытки Карла заручиться поддержкой турок не удались: зимой стало известно, что султан подтвердил мирный договор с Россией, согласившись на двадцатилетнюю его пролонгацию, а короля обещал выслать. Год или два, согласно моему расчету, требовалось, чтобы лишить шведов владений по сию сторону Балтийского моря и окончательно доказать им преимущества мирной жизни. После заключения мира, предположительно году в одиннадцатом или двенадцатом, следовало ожидать сокращения ассигнований на армию и оружейное дело. Уже испытав однажды тяжесть подобных мер во Франции, я считал необходимым заранее к ним подготовиться.
Россия – чрезвычайно бедная страна. По казенным доходам она лишь незначительно превосходит Саксонское герцогство, хотя население больше вдесятеро, а пространство – в сотни раз. При этом даже такие малые сборы отягощают народ свыше всякого вероятия. Несчастные мужики и горожане шагу не могут ступить, не наткнувшись на сборщиков какой-нибудь подати. Наивность моя в политике была велика: я предполагал, что Петр, окончив войну и занявшись внутренним устроением государства, начнет с самых необходимых мер и постарается всех, кого можно, ссадить с народной шеи. Относительно полка делать нечего: армия может сама себя обеспечивать лишь во вражеской земле, путем контрибуций, – оставалось надеяться, что жертвой экономии падет слабейшая часть войска. На заводе возможности заместить деньги из казны другими источниками имелись, и карантинное ожидание стало прекрасным случаем их обдумать.
Еще до первого отъезда к армии я приказал изготовить и поставить в заводской кузнице чугунные вальцы, чтобы плющить раскаленные полосы железа по лотарингскому способу, потом добавил вторую, фасонную пару, для изготовления калиброванного прутка на курковые оси и тому подобные детали. Заготовки выходили ровнее и красивее, чем из-под молота, уж не говоря о точности, а выработка на одного работника могла бы удесятериться, если бы сие требовалось. Естественно, оставались обрезки вальцованного железа, и работники тотчас приспособились делать из них шильца, ножички и прочую мелочь. Управляющий сквозь пальцы взирал на этот промысел, пока металл не начал исчезать десятками пудов, а в довершение пропало несколько винтовочных стволов, строжайше запрещенных к вольной продаже. Дабы самому не оказаться в ответе, Козин учинил розыск. Всех выходящих с завода проверяли магнитом, виновные мастера отведали кнута и принуждены были возместить ущерб. Обрезки теперь ржавели без всякой пользы, и я не собирался их трогать. Богатство таилось не в них. Оно ожидало на дороге, которую показали вороватые умельцы, с редкостной изобретательностью наладившие изготовление и продажу разнообразных изделий из краденого материала. Ножи и скобяной товар можно делать сразу, лопаты и пилы – научившись вальцевать более тонкий и широкий лист. Покупая демидовское железо огромными партиями по низкой цене, а главное – имея совершенные инструменты для его обработки, мною придуманные, вполне возможно получать прибыль сто на сто. По прибытии в Тулу обсудил дело с Адрианом Никитичем и отдал распоряжения инструментальной мастерской, чтобы изготовить необходимые приспособления.
Соскучившись по железу, я с удовольствием занимался заводскими делами и артиллерийскими опытами. Легко работать, имея толковых помощников: от зарождения мысли до воплощения ее в металле проходит совсем небольшой срок, а столкновение умов и мнений пробуждает в людях изобретательность. У меня все получалось. Ни одна бомба из сотен не разорвалась в стволе, а число осечек при попадании оказалось в пределах допустимого. Расчеты и испытания привели к идее длинной гаубицы: действительно длинной, имеющей ствол в двенадцать калибров, весом в восемьдесят раз больше собственного ядра. Легкое, мощное и универсальное орудие: полупудовая гаубица, равная по калибру двадцатичетырехфунтовой пушке, оказалась легче восьмифунтовки и могла перевозиться шестеркой лошадей, стреляя, по выбору, ядром, картечью или оперенной продолговатой бомбой, весящей почти полтора пуда.
Проблем было две. Малый угол падения при настильной стрельбе часто приводил к рикошету без разрыва, что удалось победить, изменив форму снаряда. Теперь он напоминал винную бутылку донцем вперед, с оперением на горлышке. Дальнобойность уменьшилась, зато звук летящей бомбы мог загнать в пятки самые храбрые души. Вторая трудность – плохое литье, кривизна и дисбаланс бомбовых корпусов. Цена, из-за сложности формы, была высока, а точность оставляла желать лучшего. Некоторое количество бомб и пару гаубиц новой пропорции изготовили для пробы. Я отправился с ними к Роману Брюсу под Выборг, но город пал до моего прибытия; оставался Кексгольм – и здесь шведы слишком быстро сдались, всего через три дня после закладки батарей! Разумеется, правильно поступили. Жаль только, что не довелось как следует испытать оружие в бою.
Четвертый батальон никак не получалось набрать. Мои офицеры надоумили поискать хороших стрелков на старой засечной черте, от Воронежа до Тамбова. Подобно казакам или восточным народам, в здешних гарнизонах любили нарезное оружие, и годных в егеря нашлось достаточно. Но самым сильным впечатлением стало иное лицо России, ранее мной не виданное. Степенные, несуетливые однодворцы, большие многолюдные села, плодородные черноземы, скирды хлеба, годами нетронутые за излишеством, – все разительно отличалось от нищих северных уездов. Могло показаться: передо мной другой народ, но здешние мужики прекрасно помнили, что предки их переселены с того самого севера дедом и отцом нынешнего государя для обороны рубежей от татар. Соединяя в себе крестьянина и воина, они чуждались холопства, но не имели присущего казакам своевольного разбойнического духа и не поддались булавинцам в позапрошлом году.
Если смысл всей государственной мудрости – найти наилучшее для каждого народа сочетание свободы и порядка, двух начал, которые так трудно примирить, то русские деятели прошлого столетия, устроившие укрепленную линию, заслуживали высочайшей оценки! Жаль только, сей опыт не получил распространения. Первое, что замечает внимательный человек, приезжая в Россию, это приниженность и бесправие простонародья. Не только чиновник или офицер – любой солдат может ограбить мужика, если найдет, что у него взять, и тот даже не станет жаловаться, ибо бесполезно. Унижение, кое выказывает простой народ перед самым мелким царским служителем, можно сравнить только с пресмыкательством служителей перед царем. Конечно, перекос в отношениях сословий существует по всей Европе, но вряд ли найдется другая страна, где он настолько велик.
