Александр Прозоров - Кровь ворона
— Прости, господин, — подобострастно склонился слуга. — Мы не мешали отдыху урусов. Видать, они сами лишали его пищи.
— Проклятье! Урусы, кто вы есть не кормил… Хотя какая разница? Уводи их, торг ждать не станет. А этого обратно загони, откармливать придется… Долго откармливать, проклятье… Всегда с этими урусами не так.
Олега пихнули обратно за дверь, и он вернулся в свой угол, сел на прежнее, еще не успевшее остыть, место. Где-то через полчаса внутрь ступил стражник с ятаганом, поставил на ближний к двери топчан миску с кашей, кувшин. Спустя несколько часов заглянул снова, с очередной порцией, и озадаченно замер, увидев предыдущую посудину нетронутой. Ушел. Очень скоро он вернулся вместе с Махмудом и тяжело дышащим хозяином.
— Не ест! — со всех сторон осмотрел миску толстяк. — О Аллах, за что ты напускаешь на меня таких дикарей, что готовы сдохнуть, лишь бы разорить меня на лишние двадцать динаров? Тупая лесная свинья! — Он побежал к Середину: — Тупая лесная свинья, ты отчего не кормишься? Как это на их языке? Кушайте милостиво… Махмуд, неси миску. Кушайте милостиво… Может, он боится? Видит дорогую кашу и думает, что это не для него? Может, боится, что накажут? Урус, можно… Ам, ам, ам. Можно. Еда! Счастье! Цивилизация! Тупая овца! — Торговец схватил миску и ткнул Олегу прямо в лицо: — Жри, обезьяна безволосая! Якуб, запихни это ему в пасть. Может, тогда поймет.
— Махмуд, давай… — Стражник, чуть отодвинув хозяина, вогнал большой и указательный палец Олегу в щеки, вынуждая открыть рот, а слуга принялся запихивать внутрь рис. Очень скоро он набил Середину рот так, что аж щеки раздуло. Белей-паша бегал сзади и громко предупреждал:
— Зубы, зубы не выбейте! Беззубого за больного примут, вдвое в цене упадет.
— Он не глотает, господин, — выпрямился слуга. — Как говорят мудрецы, всего один мальчик может привести осла на водопой, но даже целая армия не в силах заставить его пить.
— Ты у меня поумничай еще! — Толстяк треснул Махмуда кулаком по плечу. — Может, это для него запретная пища? Кто их, дикарей лесных, знает? Я ведь тоже свинину под страхом смерти жрать не стану. Тупые безмозглые существа со своими языческими суевериями. Махмуд, сбегай к Айре, пусть даст… Ну, пусть курагу даст. Нет, стой. Он не знает, что это. Может испугаться… О, проклятье, двадцать динаров! Пусть даст рыбу. Ну, что от моего обеда осталось.
Пользуясь тем, что его отпустили, ведун наклонился и выплюнул рис обратно в миску.
— Плетей ему дать надобно, — посоветовал стражник. — Тоды враз вразумится.
— Нельзя, Якуб, нельзя. Коли на теле следы плетей останутся, любой покупатель враз поймет, что раб непослушный, что наказывать часто приходится.
— Раскаленным железом прижечь. Где-нибудь в незаметном месте.
— Где на теле незаметное место найдешь? Его же осматривать станут, за глаза и зубы не возьмут.
Грохнула дверь, к хозяину подбежал Махмуд:
— Вот, голову она сварила. Там мяса немного осталось.
— Дай ему.
Слуга толкнул пальцем Олегу нижнюю челюсть, запихнул за зубы ломтик рыбы, присел, глядя на горло:
— Не глотает.
— Та-ак… — задумчиво почесал подбородок Белей-паша. — Ну, коли ходить пару дней не сможет, так беда не велика. Всё едино толку с него нет. Якуб, тащите его на двор, киньте на живот к пруду, задерите на бортик ноги, да отлупите палками по подошвам так, чтобы в брюхе отдалось. Бейте, пока есть не начнет. Только не до крови, чтобы шрамов не было. Давайте, работайте!
Назад ведуна приволокли, когда уже стемнело. Ходить он действительно не мог — после многочасового избиения ноги ничего не чувствовали до колен. Махмуд поставил в изголовье топчана миску кураги и кувшин с водой:
— Надумаешь — брюхо набить тебе хватит.
Но Олег при взгляде на еду опять вспомнил мертвый взгляд Даромилы и отвернулся.
Новый день ведун провел у пруда, с задранными на край ступнями. Возле лица его стояли две миски — с водой и розовато-оранжевой, полупрозрачной курагой. Белей-паша несколько раз, переставляя русские слова, повторил, что, если он хочет избежать наказания, то должен всё это съесть и выпить, после чего дал знак слугам. Они лупили пленника по ступням около получаса, потом куда-то ушли. Вернувшись, глянули в миску, опять начали стучать по ступням. Затем их послали по каким-то делам, но вскоре они вернулись, взялись за палки, опять ушли…
Олег же лежал, глядя на светлую полоску под створками ворот, и ждал. Во рту у него было сухо, как в пустыне, язык не шевелился, мысли тоже путались. В животе поселилась и никуда не уходила острая резь, сердце, несмотря на жару, стучало через раз. Это означало, что скоро уже конец. Скоро. Совсем скоро… И наконец он увидел, как от ворот двора к нему идет Мара, прекрасная, как ангел избавленья. В этот раз ее волосы были аккуратно собраны на затылке и заколоты золотой шпилькой с двумя рубинами, платье было бархатное, алое, которое плотно облегало стройное тело, совершенно не соответствуя здешним модам. Богиня смерти обошла Середина, присела на край пруда и вскинула руку, над которой закружился золотистый вихрь, превратившийся в костяную чашу с тонкой золотой полоской по краю.
— Ты опять искал меня, ведун? — ласково поинтересовалась она.
— Да, прекрасная Мара, — с трудом шевеля сухим языком, ответил Олег. — Я заждался твоего прихода.
— Вижу, — кивнула богиня, покачивая чашей и глядя на нее, а не на Середина. — Вижу. Ты разочаровал меня, ведун. Очень разочаровал. Я думала, твоему слову можно верить. А? — Она перевела взгляд на распластанного невольника. — Именно тебе я почему-то доверяла. Хотя смертные редко помнят свои зароки. Ты помнишь, что мне обещал? Ты обещал возносить мне хвалу по пять раз в день до первого снега. И должна признаться, твои молитвы мне нравились. Но, увы, лето едва зашло за середину — а ты уже просишься в мои чертоги. Смертные, смертные… Ты оказался таким же, как все.
Мара наклонилась, поставила костяную чашу между миской кураги и деревянной пиалой с водой.
— Но я милостива. И никогда не отказываю в глотке своего зелья тем, кто тянется к моей чаше. Я понимаю, человек слаб. Ты можешь сделать свой глоток, ведун, коли больше ни на что у тебя не осталось ни воли, ни сил. Ты не поверишь, но люди молят меня о спасении жизни даже реже, чем о смерти. Наверное, я смогла устроить мир вечного блаженства куда лучше, нежели великий Сварог — мир живых. Ты пей, пей. Я не стану мстить тебе за обман.
— Я… — просипел Олег, потом поднял голову, ткнулся ею в жидкость, сделал несколько глотков, промачивая язык и горло. — Я никогда не нарушаю своих обещаний. Сказал — значит, сделаю.
— Смертные слабы, ведун.
— Слабы. Но их воля ни в чем не уступает воле богов!
— Ты хочешь сказать, что намерен доказать свое утверждение? — приподняла брови Ледяная богиня. — Ну-ну, хотелось бы верить. Тогда… Тогда до встречи, ведун. Твой зарок дан до первого снега. Я приду за тобой, когда на лицо твое упадет первая снежинка, ведун.
Она поднялась и пошла через двор, рассеиваясь на ходу в знойном воздухе. Середин ткнулся лицом в миску, допил остатки воды, потом сжевал сушеные абрикосы и уронил голову между опустевшими емкостями.
Кто-то вдруг начал громко звать хозяина:
— Белей-паша, смотри! Он всё выпил и съел.
— Я знал, что урусы понимают только язык палки, — в голосе торговца звучало явное облечение. — Отнесите его в людскую, поставьте рядом воду. Ладно, и абрикосов с заднего двора тоже насыпьте, от них брюхо не свернется. Однако этого негодяя, чтобы взять цену, придется откармливать много дней.
На два дня Олега ставили в покое, только еду и питье приносили. Впрочем, ступни болели так, что он всё равно не мог толком ходить. Поэтому он лежал и смотрел в потолок, мучительно стараясь не вспоминать о девушках и, следуя зароку, пять раз в сутки долго и старательно возносил хвалу прекрасной Маре, пытаясь говорить как можно искреннее.
На третье утро к нему заглянул Белей-паша в сопровождении всё той же парочки. Вспомнив читанные в детстве в детективах тюремные правила, Олег поднялся, для вида постонав.
— Голову поклони! — потребовал торговец. Середин неумело поклонился, но Белей-паше хватило и этого выражения покорности. Он подступил, деловито пощупал мышцы Олега, заглянул ему в зубы, постучал по животу:
— Костяк хороший, но надобно веса нагнать и мяса. Махмуд, найди ему какое-нибудь тряпье, дабы кожу не спалил, и поставь пока к колодцу у репейника. Да, и повесь ему серьгу. А то ходит, как свободный.
— Да, господин, — поклонился слуга и потянул из пояса веревочный конец. Оказалось, что опоясан он был не толстым канатом, а косичкой из множества переплетенных толстых шнурков, каждый в локоть длиной. Таким шнурком он смотал невольнику руки за спиной и подпихнул того к выходу: — Топай. Хватит, навалялся.
