Сергей Мех - Вставай! Страна огромная!
— Вот правда пользоваться ими они могли гораздо эффективнее, чем красноармейцы. Особенно те, что были призваны накануне войны, и толком даже винтовку Мосина, освоить не успели. Плюс к этому можно добавить умелое маневрирование огнем. Которое было, в масштабах отделения, целиком построено на ключевом использовании пулемета. А вся остальная система огня выстраивалась вокруг него. Потому то и казалось, нашим бойцам и командирам, что противник поголовно вооружен автоматическим оружием. Что было далеко не так.
Прихватив, до кучи, четыре магазина и две колотушки, гранаты М-24, которые нашлись за голенищами сапог, я притащил все это изобилие и, аккуратно, сложил у ног старика.
— Ну вот, ротмистр, — сказал я, указывая рукой на кучку снаряжения, — вам и первые трофеи. Оружие, для вашего, будущего, партизанского отряда.
— Спасибо конечно, за подарок, — он криво ухмыльнулся, — но не стоило так утруждаться. У меня найдется чем вооружить бойцов МОЕГО отряда.
— Даже так, — я удивленно поднял бровь, — откуда ж дровишки? Если это конечно не секрет.
— Да какой же это секрет. Просто, когда я распускал свой эскадрон по домам, то попросил все оружие оставить в расположении части. Я, знаете ли, примерно догадывался, что после революционных преобразований в стране может начаться гражданская война. Известно же, что «русский бунт — бессмысленный и беспощадный». И как видите оказался прав. Как в воду глядел. Сам я, изначально, не собирался становиться на чью либо сторону. Хотя и предлагали. Бывшие сослуживцы, пристроившиеся при штабе Юденича. Но я не только не хотел прикладывать руку к уничтожению русских же людей, но и не желал, чтобы оружие моего эскадрона вносило свою лепту, в это, бессмысленное кровопролитие. Потому и разоружил эскадрон, а оружие спрятал. Поэтому сейчас, — он самодовольно ухмыльнулся, — способен самостоятельно вооружить человек 150–200, не особенно напрягаясь.
— Ну вы и жук, ваше благородие, — засмеялся я, — наверняка, кроме обычного стрелкового вооружения, у вас еще и пару пушек припрятано?
— И пушки есть, — без тени смущения отвечал граф, — и пулеметы имеются. И даже минометы.
— Я надеюсь, — на его пассаж мне оставалось ответить только шуткой, — вы не забывали грядки машинным маслом поливать?
— Какие грядки? — Не понял он моего юмора.
— Да это я так, о своем, о женском. — Постарался я переключить его внимание на другие вопросы. — Вы не поможете мне прибраться здесь, немного, за собой. — И показал на, лежащие в одном исподнем, трупы. — Куда их лучше деть?
— Да в болото скинуть, и всего делов, — не стал он заморачиваться выбором вариантов, — здесь бочажок есть. Аккурат возле берега. Скинуть туда, так ни одна собака не достанет. Кстати и авто немецкое, там тоже поместится.
— А вот автомобиль то, как раз и не надо. Мне что же, этого борова, фашистского, на себе переть? Нет уж, увольте-с. Благодарю покорно!
Избавление от нежелательных свидетельств моего иновременного вмешательства, не заняло очень много времени. И поэтому, уже спустя некоторое время мы вновь сидели, с отставным ротмистром и по совместительству графом, на уже ставшей привычной завалинке, и мирно беседовали. Не забывая при этом, отдавать должное дарам природы, любезно предоставленным радушным хозяином, нашему, с Туманом, голодному вниманию.
Импровизированный столик, в саду, под яблонями, он сгоношил, на удивление быстро. Не забыв, при этом, водрузить посередине четверть с медовухой. Для того чтобы меня удоволить он даже предложил из своего НЗ самогону, собственного изготовления. И даже достал штоф, из дореволюционных запасов стекла. Самогон был чист, как слеза, и стекло ничем не замутнял.
— Интересно, почему во всех художественных фильмах, где по ходу действие на сцене появляется самогонка, она всегда имеет мутный оттенок? Сколько лично я не сталкивался с этим продуктом домашнего приготовления ни разу не видел мутного самогона. Он ведь, по определению, является продуктом перегонки? То есть конденсат оседающих спиртовых паров. Чему там мутится то? Вот и у Андрея Кирилловича, — как он разрешил себя называть, видимо помня о традиции существовавшей в царской армии, когда как говорится «без чинов», — самогон был высшей степени очистки, прозрачный как слеза.
От которого я, впрочем, все равно, категорически отказался. мотивируя свой отказ тем, что дескать, не имею привычки употреблять на службе. На что он ответил, что в его время, искусство пития не являлось зазорным умением для русского офицера. Я был вынужден с ним согласиться. Но оговорился, что по моему, предвзятому, мнению, употребление горячительных напитков возможно только до или после службы. Но не как не во время ее.
А тот кто забывает эту непреложную истину, в скором времени, может обнаружить, что употребление уже идет не во время, а вместо службы. Что, в принципе, в военное время, не приемлемо.
С этим он был вынужден согласиться. Но себе, в удовольствии опрокинуть рюмочку другую, отказать не смог. Так мы с ним и сидели. Он пил медовуху, а я потягивал домашний квасок. И при этом неспешно беседовали, «за жизнь».
Бывший ротмистр, всю дорогу, пытался прощупать почву на предмет моего происхождения. Не сомневаюсь, что и попытка подпоить преследовала банальную цель разговорить меня. Но я то отшучивался, стараясь при этом употреблять как можно меньше измов и словечек, столь характерных для моего времени, то переходил на командно-штабной язык, который он, в свою очередь, очень хорошо понимал. Правда, в отличии от офицеров моего времени, которые матом не ругаются, а просто на нем разговаривают, в его, правильно поставленной речи, этого не прослеживалось. Было видно, что его, в свое время, учили не только правильно себя вести, но и говорить.
В полном соответствии с существующей в мое время сравнительной характеристикой русского и советского офицера, согласно которой: «Русский офицер знал все от Баха до Фейербаха, а советский, соответственно, от Эдиты Пьехи, до иди ты на х…»!
После непродолжительного ужина я засобирался в дальнейший путь, пожелав ему снискать славу на партизанском поприще, не меньшую, чем у однополчанина Дениса Давыдова. Который, как известно, тоже начинал свою службу именно с того самого кавалергардского полка, к которому был приписан и мой визави. Тот, в свою очередь, был, в очередной раз, огорошен моими знаниями особенностей построения взаимоотношений внутри частей царской лейб-гвардии. Но окончательно я его добил, сказав на прощание:
— «Famam extendere factis»!
Что было не просто латинским изречением, переводившимся как: «Прославляй доброе имя делами!» А, помимо всего прочего, являлось также девизом, украшавшим его родовой герб, графов Разумовских.
Пока возился с нейтрализацией оккупантов и проводил допрос незадачливого гауптмана, уже практически полностью стемнело. Да еще и вывод бывшего ротмистра и экс-графа из сумеречной зоны на сторону светлых сил, отнял кучу времени и сил.
— Дай Бог, чтобы оно того стоило.
Вероятность того, что партизанский отряд, под руководством опытного командира, да еще и в условиях лесисто-болотистой местности, сможет создать множество проблем в тылу наступающих немецких войск, была очень высокой. И надеюсь, что Разумовский оправдает и славу своих предков и мои ожидания. Во всяком случае возможностей у него, для этого, уж всяко разно поболее, чем у незадачливого диверсанта, к тому же действующего в одиночку.
Но, тем не менее, все эти заморочки и портуберации скрали много времени, которое и так было в большом дефиците. Особенно много его ушло на потрошение и перлюстрацию содержимого штабной документации. Правда выручило то, что сам портфель был даже не опломбирован. Зато находящиеся в нем три плотных конверта, из плотной бумаги, коричневатого цвета и маслянистой на ощупь, были не просто опечатаны, а опечатаны самым препаскуднейшим образом. С использованием сургуча. Который, как известно, не только легкоплавкий, но еще и очень ломкий.
Мне же было необходимо не просто ознакомиться с содержимым, изображая из себя строгого представителя военной цензуры, вымарывающего целые абзацы, непонравившегося текста, химическим карандашом. А именно перлюстрировать. То есть тайно обозреть содержимое, оставив, при этом, в неприкосновенности и сам конверт и, самое главное печати. Чтобы у следующих читателей, из советских органов госбезопасности, не возникло сомнения в их подлинности. Поэтому и пришлось повозиться.
Учитывая наступающие сумерки, я, выпросил у Андрея Кирилловича, допотопный осветительный прибор, представлявший собой, керосиновую лампу, неизвестной конструкции. И, отговорившись, необходимостью немного поработать в тишине, зашел в дом.
Первой проблемой было освоить раритетный агрегат, мало похожий даже на «лампочку Ильича». Скорее всего ей по времени были более близки стеариновые свечи, если уж не вовсе прабабкины лучины. Правда, в свое время я уже имел дело с подобным девайсом, хотя чаще приходилось пользоваться его модифицированным вариантом. Под кодовым названием «Летучая мышь».
