Василий Звягинцев - Бульдоги под ковром
— Я ведь не для ликбеза разговор затеял. Моя миссия подходит к концу. Вот я и решил вам последнюю, может быть, услугу оказать. Да и перед людьми вообще вину слегка загладить, насколько еще можно.
— Так, значит, есть вина?
— Она у каждого есть, кто хоть что-то в этой жизни делает. У тебя разве не было? Ты для пользы службы матросов местами поменял, и того, кто тебе больше других нравился, на том самом тралении взрывом убило. Не хочешь вспоминать, муторно тебе? Тогда и меня пойми…
С Воронцовым действительно был такой случай, и когда Антон о нем напомнил, на душе стало погано. Вроде и забылось уже, а вот снова… Нельзя не согласиться — если уж взялся хоть в какую игру играть, будь готов отвечать за проигрыш. Бывало, что и отвечали честные люди — пулей в лоб. В свой, а не в чужой, как при большевиках в моду вошло…
И он перемолчал эту минуту, дождался, пока Антон вновь начал говорить по делу.
— Я, наверное, совсем скоро отсюда уйду и, сам понимаешь, просто обязан сделать для вас все, что в моих силах. Скажи — что?
Воронцов пожал плечами. Встал, открыл дверь и вышел на широкий, с добела выскобленным ореховым настилом балкон. Облокотился о перила, долго смотрел на собирающиеся у горизонта грозовые тучи. Низкие фиолетово-багровые, обещавшие, судя по всему, жуткий метеорологический катаклизм.
После того, как они так вот поговорили — о чем он мог бы просить? Сознание одновременно неограниченных возможностей и их же бессмысленности. Вернуть их домой, к маме? Теперь уже ясно, что этого не будет. По условиям задачи. И все же он спросил именно об этом.
— Извини, но, пожалуй, не выйдет. Я со всей душой… Но давай вдумаемся… Как только космонавты вернулись к себе, ваше настоящее закончилось. Подумай сам, это же несовместимо. То будущее, в котором они уже жили, и то, что увидел Новиков, — как их совместить?
— Нельзя? — Воронцов и сам обо всем давно догадался, может быть еще тогда, когда впервые увидел Альбу и ее товарищей, но спросил.
— А разве можно? Ты же реалист.
— Я — да, а ты? Как-то ведь у них получилось? И именно то, о чем мы думаем. Коммунизм, братство народов…
Антон вздохнул разочарованно. Оперся локтями о перила рядом с Воронцовым, помолчал, глядя на завораживающее зрелище надвигающегося шквала.
— Захолустная, побочная линия… Я даже не очень понимаю, как вы с ними состыковались. Да, их звездолеты научились прорываться через пространство, как танки через «линию Маннергейма». А какой ценой? Тебе же говорили — они одиноки во Вселенной. А почему? Вся цивилизованная Вселенная оказалась на другой линии. На одной они, на другую попали аггры, на третьей — все остальные.
Антон неопределенно махнул рукой.
— Неужели так мрачно?
— А что тебя удивляет? Ведь вы примерно так и жили. В СССР. Весь мир что-то делает, решает, ошибается, даже страдает, но живет. А вы строите светлое будущее. Только оно почему-то никак не светлеет. Ты же весь мир исплавал, неужто не заметил?
— Заметил. И не только то, о чем ты говоришь, а и то, что многое у нас лучше…
Антон снисходительно цыкнул, повернулся спиной к перилам.
— Знаю, что дальше скажешь. И даже могу, черт с ним, устроить вам такой вариант. Коммунизм по Хрущеву. Есть у меня в запасе линия. Не тик в тик ваша, но совсем близкая… Без микроскопа не отличишь. Хоть сейчас. Если твоим друзьям ничего не говорить, будут в полной уверенности, что домой вернулись. Однако подумай, почему ты с детства определенные книжки любил читать? Майн Рид, Джек Лондон и Жюль Верн почему тебе милее, чем Павленко, Гайдар и Зоя Воскресенская? А в моряки зачем подался? Священные берега Отчизны горел защищать или все же мечтал об Азорских островах, проплывающих мимо бортов? Если ты на самом деле совершенно искренне презирал «свободный мир» за «железным занавесом», как излагал матросам на политзанятиях, то, так и быть, рискну в последний раз, сделаю вам красивую жизнь…
— То есть?
— То есть пробью за счет всех наличных ресурсов и не считаясь с последствиями дырку в мир вашей детской мечты, уберу оттуда ваших аналогов — тех самых вас, какими вы были бы, не встреть Андрей Ирину, а ты меня, и живите…
Дмитрий в мгновение, как говорится, ока вообразил себе сказанное Антоном. Никак оно не могло ему понравиться. Ладно, допустим, вернется он в Сухуми за день до встречи с форзейлем. Еще дней через десять-пятнадцать, и придется возвращаться в родное пароходство, ждать, нет, выпрашивать назначение, снова видеть гнусную морду завкадрами, елейную ухмылочку секретаря парткома, отправляться на ржавую коробку с совершенно никчемным фрахтом, ну и так далее… А если еще при этом помнить о бывшем и будущем…
И знать, что этот мир не просто плох сам по себе, а еще и является заведомо тупиковым… Да еще удастся ли в нем встретить Наташу?..
Но сдаваться просто так, признать, что Антон поймал его в ловушку, Дмитрию не хотелось.
— Одним словом, ты хочешь сказать, что коммунистическая идея порочна в принципе и ничего вроде справедливости, равенства, братства и «каждому по потребностям» быть не может? Но у нас действительно жить спокойнее и лучше, чем там… Я бы ну, в нормальных условиях ни за что не эмигрировал…
Антон достал из кармана потертый кожаный портсигар и, что делал очень редко, закурил толстую, в палец, папиросу.
— Ты сам сказал практически все… «В нормальных условиях»… Значит — пока не допекло. А пароход зачем строишь? Подсознательно домой не собираешься. Зачем советскому моряку личный пароход?
— Ну, я его на другой случай планировал…
— Вот тебе и другой случай. К себе вы не попадаете, и корабль действительно на неограниченное время заменит вам Замок. Но ведь всю жизнь на палубе не проживешь. Какая-нибудь Реальность, где на берег сойти можно, все равно необходима. И я предлагаю выход.
Выбор у нас невелик.
Будущее исключается по условиям задачи, насчет настоящего ты сам все понимаешь, простор для маневра остается только в прошлом.
Туда я могу вас переправить безболезненно, как уже и делал. Однако число перемещений в прошлое подчиняется довольно сложной формуле. Тебе достаточно знать, что в двадцатом веке их не так много, и далеко не каждая точка вас устроит. В девятнадцатом веке их больше, но зато и век сортом пониже…
— Да это еще как сказать… А в общем, знаешь, пойдем коньяку выпьем, трудно мне на трезвую голову с тобой общаться, — взмолился Воронцов и, не дожидаясь, пока Антон за ним последует, решительным шагом направился к шкафу, где размещался адмиральский бар, или, по-русски выражаясь, — погребец.
— Вот, значит, так и выходит, — продолжил Антон, когда они расположились в креслах и Дмитрий выпил большую рюмку «Шустовского» и закусил гвардейским «пыжом», то есть сандвичем из двух кусков сыра с проложенным между ними ломтиком лимона. — … Выходит, что я предлагаю начать новую, достойную свободного человека жизнь. Если — заметь, я все-таки говорю «если» — вам не придется больше увидеть свое время. Я не гарантирую, но вдруг все-таки… — По тому, как Антон это произнес, Воронцову показалось, что проблема возвращения имеет не технический, а скорее идеологический аспект и как-то связана с последними событиями в Метрополии. — Но в любом случае я приложу все свои силы и… влияние, чтобы вы оказались в лучшем из возможных времен. В таком, где не очень мучительно больно от взаимодействия с окружающей средой. В таком, где люди ваших способностей достигнут пика самовыражения и в то же время не слишком повредят остальному человечеству. Этакий взаимоприемлемый гомеостаз и две ладьи форы…
— А может, ты снова хочешь нас втравить в те же забавы? — подозрительно спросил Воронцов, подняв на уровень глаз наполненную рыжеватым напитком рюмку и рассматривая сквозь нее, как через лорнет, своего собеседника.
— Да бог с тобой! Теперь я точно ничего не хочу, кроме как помочь. Ты просил личный пароход — и практически его уже имеешь. Любое оборудование, которое есть в моем распоряжении, включая роботов, — пожалуйста. Невзирая на последствия… Впрочем, об этом никто и не узнает. И правил, которые запрещают снабжать аборигенов принципиально новой техникой и технологиями, я не нарушаю, поскольку они перекрываются предписанием об активизации перспективных открытий и озарений, а роботов, формально говоря, ты самостоятельно придумал, и в дальнейшем чем смелее будут ваши идеи, тем лучше для вас. Так что, приняв мою помощь, вы не прогадаете. Ну а если откажетесь, придется устраивать вашу судьбу по собственному усмотрению…
Воронцов вздохнул, не зная, на что решиться. Он догадывался — как всегда, Антон не врет, но и правдой его слова признать трудно. Вокруг их возвращения явно идет очередная дипломатическая игра, оно по-прежнему затрагивает чьи-то разнонаправленные интересы, а Антон ведет себя, как врач, не желающий объявить пациенту страшный диагноз, но подводящий к мысли, что в любом случае ничего особо утешительного ему не светит.
