Инженер Петра Великого 10 - Виктор Гросов
Прусский офицер окончательно потерял контроль. Прусский порядок, казавшийся монолитом, треснул и рассыпался за пять минут. Толпа хлынула вперед, прорвав строй гвардейцев. Люди, толкаясь и крича, облепили наши машины, трогая холодную броню, заглядывая в топки, засыпая моих механиков тысячей вопросов. На броне флагмана хохотал во все горло Петр, хлопая себя по ляжкам. Он получил свое представление. А я — свою возможность наблюдать.
Теперь-то наша выставка пошла по плану. Взгляд выхватывал из толпы лица, пытаясь отделить простое любопытство от подлинного интереса. Вот купец, уже прикидывающий в уме барыши. Вот мальчишка, завороженный вращением шестерней. А вот, чуть в стороне от галдящей массы, у нашего скромного стенда с образцами уральских минералов, организованного Анной Морозовой почти для проформы… Двое. Пожилой, высокий, аристократичного вида, с печатью глубокой, застарелой усталости на лице. И второй — молодой, лет тридцати, с горящими, нервными глазами и жадным, цепким взглядом.
Их не интересовали грохочущие машины. Все их внимание было приковано к глыбе ослепительно белой глины, которую я велел прихватить просто для коллекции. Молодой, не удержавшись, взял кусок каолина, растер его между пальцами, понюхал, почти попробовал на зуб. Его движения выдавали профессионала, знатока. Он что-то быстро, возбужденно зашептал своему спутнику. Пожилой склонился над глиной, и на его лице мелькнул интерес.
По моему знаку Остерман, тенью скользивший в толпе, тут же подошел к ним под видом мелкого чиновника посольства. Завязался разговор, пожилой представился, Остерман едва заметно кивнул и повел их в сторону нашего штабного фургона. Через несколько минут он сам проскользнул ко мне.
— Эренфрид фон Чирнхаус, математик и философ, — быстро зашептал он. — Насколько я знаю, в опале у саксонского курфюрста. Тот требует от него золота, а он уже несколько лет безуспешно пытается создать… — Остерман нахмурился, подбирая слово, — … белую прозрачную керамику.
Фарфор. Дорогие чашки, музейные витрины. Китайский секрет, который европейцы пытались разгадать веками. Я что-то припоминаю такое. Смутно помнится какая-то история с этим фарфором.
— Ассистент — Иоганн Бёттгер, — продолжил Остерман. — Темная лошадка. Алхимик, авантюрист. Несколько лет назад бежал отсюда, из Пруссии, в Саксонию, где его тут же прибрал к рукам курфюрст Август. Фактически — почетный пленник. То, что он осмелился тайно вернуться в Берлин, говорит либо о безумии, либо об отчаянии. Рискует головой дважды — и перед прусским королем, и перед саксонским курфюрстом.
Судьба сама подбросила мне в руки двух загнанных в угол людей. Идеально.
— Веди их ко мне, — распорядился я, кивнув Анне, уже ждавшей у фургона. — Изобрази радушие, но дай понять, что время генерала дорого.
Разговор в тесном отсеке начался с вежливой чепухи, но я быстро взял быка за рога.
— Господа, я знаю, чем вы занимаетесь, — сказал я, глядя им в глаза. — Август требует от вас золота. А вы ищете нечто иное. То, что вы зовете «белым золотом».
Они замерли. Бёттгер побледнел, а на лице Чирнхауса проступила жесткая, желчная складка.
— Ваша проблема не в гении, — продолжил я. — Она в ресурсах. В грязной глине, в недостатке жара и, главное, — в алчности вашего патрона, который видит в вас лишь дойную корову.
Выдержав паузу, я дал им проглотить горькую правду. Ну же, клюйте, старая щука и жадный окунь. Я даю вам то, чего вы хотите больше всего на свете.
— Я не предлагаю вам денег, господа. Я предлагаю свободу. Вот это, — я положил на стол кусок уральского каолина, — будет в вашем распоряжении. телегами. Кораблями. Целые горы. Вот это, — я кивнул в сторону чертежей нашего походного горна, — мы построим для вас. Любого размера. Почти с любой температурой. Мы дадим вам все, что нужно. А взамен попросим лишь творить.
Бёттгер смотрел на меня как завороженный, его губы беззвучно шевелились. Чирнхаус, однако, был крепче.
— Пустые слова, генерал, — процедил он. — У вас в Московии нет ни мастеров, ни традиций.
— Зато у нас есть воля. И целая Империя в качестве мастерской, — парировал я. — Я предлагаю не просто лабораторию. Я предлагаю построить для вас город. На Волге. С вашими заводами, вашими школами, вашими домами. Мы назовем его в вашу честь — Чирнхаузен. Вы станете отцом-основателем, чье имя войдет в историю. Вы получите то, чего не даст вам ни один курфюрст, — бессмертие.
Руки старика дрогнули. Попал. Идея бессмертия — самая сильная наживка для гения. В их головах шла отчаянная борьба: с одной стороны — привычный и постылый мир саксонского двора; с другой — чужая, варварская страна и почти богохульное предложение, от которого захватывало дух. Я не торопил. Просто ждал, зная, что семя сомнения уже брошено в благодатную почву неудовлетворенных амбиций.
На следующий день площадь уже было не узнать. Прусские власти, осознав бесперспективность борьбы с людским морем, отступили, оставив редкие патрули, которые тут же растворились в толпе. Из официального показа наша выставка окончательно превратилась в народную ярмарку — шумную, хаотичную и живую. Запах жареных колбасок, которые тут же начали продавать предприимчивые торговцы, смешивался с горьким угольным дымом и запахом горячего металла. Все шло по плану, притупляя бдительность. Я мысленно подсчитывал барыши.
В самый разгар дня, когда мой ученик Федька демонстрировал работу парового молота произошло «чп». Толпа замерла в ожидании, пока он подносил раскаленную добела болванку под боек и нажимал на рычаг. Но вместо привычного, мощного «бум» раздался отвратительный, визжащий скрежет — звук, от которого у любого механика холодеет внутри. Звук песка в шестернях. Молот дернулся, ударил вполсилы, и его боек замер в нескольких дюймах от болванки, жалобно подрагивая. Из-под главного поршня, где должно было быть чистое масло, потянулся сизый, вонючий дымок горелой пакли.
На площади воцарилась недоуменная тишина. Затем по рядам пополз смешок, переросший в открытый, издевательский хохот. «Сломались!», «Варварская игрушка!», «Картонный великан!» — летели со всех сторон выкрики. Черт. Мало того, что встали, так еще и на глазах у всей этой напудренной сволочи. Позорище. С брони за сценой наблюдал побагровевший Петр, его рука сама тянулась к эфесу палаша. За моей спиной напряглись гвардейцы, готовые броситься на обидчиков.
Медлить было нельзя. Нужно было тянуть время. Любой ценой. Вскочив на помост, я вскинул руку, призывая толпу к тишине.
— Господа! — мой голос, усиленный рупором, раскатился над площадью. — Вы видите не поломку! Вы видите плановый технический
