Пьер Бордаж - Ангел бездны
Начальник лагеря допустил промашку. Он влюбился в метиску. Поначалу, правда, он думал, что этот мерзавец спит с собственной матерью: он дважды видел, как они горячо и страстно обнимались и прижимались друг к другу, не хуже влюбленных. Инцест строго преследовался по закону архангела Михаила, и он уже было поздравил себя с интересным поворотом дела. Но потом его новый начальник увлекся этой заключенной, да так сильно, что вырвал ее из рук Клопа и отправил домой мать, чтобы переселить в ее квартиру девчонку. Гостья еще ни разу не приходила в спальню своего спасителя, но их встреча была не за горами, если судить по их томным взглядам, возбужденным речам и мимолетным касаниям. Этот гаденыш допустил ошибку, подделав некое досье, чтобы скрыть мусульманские корни своей дульсинеи. А также пришив Клопа и его банду, ПИ – помощников-исламистов, – которых предыдущее начальство оставило, чтобы они наводили ужас на заключенных. Двойная глупость, которую нужно было использовать так, чтобы никто не заподозрил его в личной заинтересованности. Надо было дождаться, покуда голубки не предадутся страсти, застать их врасплох в постели, – хорошо бы в присутствии пары свидетелей с хорошей репутацией, – выудить подделанное досье, доложить о непоследовательных решениях нового начальника, которые шли вразрез с христианской моралью и с интересами христиан. При таких обвинениях этот мерзавец будет как минимум смещен со своего поста, а скорее всего отправлен на Восточный фронт или даже, если судьи будут сильно не в духе, отправлен на казнь.
Он доведет до конца это дело. Эту грязную работенку. Он докажет начальству, что ему можно доверить чистку лагерей. Ему было глубоко наплевать на пророков и на их речи, он не верил ни в Бога, ни в черта, но раз уж судьбе угодно было, чтобы он родился христианином, раз уж его собственные интересы совпадали с интересами хозяев Европы, он без зазрения совести отправит усамов в печь… Запах горелого мяса, идущий из печных труб, не мешал ему спать спокойно. В прошлом месяце двое инженеров, подгоняемые европейским министерством внутренних дел, починили гигантскую духовку. Несколько дней в воздухе стояла удушающая вонь – пахло остатками костной муки. Казалось, чье-то зловонное дыхание окутывает все соседние равнины.
У него зазвонил телефон. Будильник на тумбочке показывал два пятнадцать. Толком не проснувшись, он резко схватился за трубку. Ему показалось, что рана его раскрывается, как будто она на молнии, и из нее снова вываливаются кишки.
– Судя по всему, это произойдет сегодня ночью.
Он узнал голос одного из своих людей, который стоял на часах у квартиры начальника лагеря. Он настолько боялся подслушивающих устройств, что требовал от своих осведомителей не передавать никакой секретной информации по телефону. Он зажег лампу, приподнял пижамную куртку и взглянул на свой темно-красный шрам: из него сочилась не кровь, а жидкость. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать сказанное на другом конце провода.
– Ты уверен?
– Я бы не стал вас будить среди ночи, если бы своими собственными глазами не видел, как…
– Без подробностей. Я тебе верю. Мы подождем несколько ночей, а потом начнем действовать.
– А если… голубка не вернется в гнездышко?
Он просунул руку под пижамные штаны, чтобы высвободить зажатые тканью яички.
– Вернется, не беспокойся. И спасибо, что предупредил.
Он повесил трубку, погасил лампу, натянул на себя одеяло и стал рассеянно заниматься мастурбацией, думая о том, что действия людей очень легко просчитать.
Расставшись с невинностью, начальник ЦЭВИСа Центрального района совершенно преобразился. Несколько жарких ночей любви – по словам часовых, крики, стоны и вздохи слышались до самого утра – стерли с него последние признаки детства и придали ему известную уверенность в себе, хотя от бессонницы у него появились резкие круги под глазами. Его голос стал степеннее, а походка – решительнее. Он изменился и внутри: во взгляде засквозила непривычная мягкость, какой-то интерес к себе подобным, в том числе и к заключенным. Казалось, он уже не так торопится отдать приказ об окончательной эвакуации выходцев из исламских стран. Он сообщил начальству, что печь якобы нуждается в установке дополнительных фильтров – в рапорте, разумеется, строго секретном, утверждалось, что токсины, содержащиеся в дыме, могут оказать вредное воздействие на здоровье живущего поблизости от лагеря населения. Начальник предпочитал проявить осторожность и не запускать печь до следующих анализов. Осторожность? Или это хитрый маневр для получения отсрочки, подсказанный усамской змеей, заползшей в его постель? Начальник не остановился на этом: он предпринял меры для того, чтобы сделать… «переносимыми» условия существования заключенных и назвал эти меры «простыми человеческими соображениями». «Мы не должны переставать вести себя как добрые христиане только потому, что эти люди – враги нашей Веры», заявил он.
Его заместитель уже потирал руки в предвкушении победы: охмуренный одной из тех крольчих, которые тридцать лет назад едва не превратили Европу в жалкий придаток исламских стран, начальник сам подставлял ему свою шею. Настало время действовать. Если ждать, то можно схлопотать кучу неприятностей. Предположим, этот придурок станет и дальше поступать сообразно своей логике и освободит заключенных ЦЭВИСа! Всех его подчиненных неизбежно арестуют и осудят за бездействие или, хуже того, – за соучастие.
Он подобрал свидетелей с безупречной репутацией: одну секретаршу из лагерной администрации, мэра и кюре соседнего городка – двух почтенных шестидесятилетних стариков, у которых ни совесть, ни руки не были до конца чисты. Часовые должны были его предупредить о перемещениях юной арабки и открыть двери в спальню среди ночи. Он никому не доверил подготовку средства для получения наглядных доказательств и остановил выбор на зеркальном фотоаппарате со старой, проверенной, содержащей серебро пленке, известной еще со времен черно-белой фотографии, с выдержкой в тысячу единиц, хотя эта система и была слабее, чем цифровая. Последняя, правда, перестала развиваться с тех пор, как Отцы Церкви признали информатику дьявольской наукой.
Вечером, после ужина, который он, как обычно, провел в компании начальника и заведующего хозяйственной частью, он почувствовал острое и истерическое желание раздеться и посмотреть на свой шрам в зеркало гардероба, стоящего у него в спальне. Шрам начинался от солнечного сплетения, катился вниз по животу, как горный поток, исчезал на лобке и, казалось, вновь появлялся несколькими сантиметрами ниже в виде узловатого, скрученного и такого же красноватого пениса. Из-за шрама грудные и брюшные мышцы стали асимметричными, их покрывал толстый слой жира. Все в целом выглядело малоэстетично, но он в конце концов привык к этому нарывающему шву и даже испытывал нежность к своему искалеченному телу. Он ощущал себя не таким, как все, отмеченным тайной печатью людей, которым обещано великое будущее. Его рубец не имел ничего общего со следами веревки, оставшимися на шее родителей и являвшими собой символ поражения и отречения, – он впечатался в его цветущую плоть знамением его отмеченности, источником его неистовства. Рубец давал ему такую силу, что в сравнении с ней неудачи с женщинами казались мелкими неприятностями, обычными историями. В один прекрасный день он встретит подругу жизни, которая узнает его вопреки внешности, он встретит родственную душу, которую до сих пор безрезультатно искал на темных многолюдных улицах европейских мегаполисов.
Бой часов прервал его мрачные мысли, которым он предавался в тишине, нарушаемой лишь шумом проливного дождя. Он вздрогнул. По его щекам текли слезы. Он сначала решил, что это запотело зеркало. Будильник за его спиной показывал одиннадцать часов. Одиннадцать! Он больше полутора часов стоял перед своим бледным отражением. Он поспешно оделся, тщательно отер слезы с глаз и щек, выключил телевизор и вышел в тамбур перед дверью своей квартиры. Секретарша, мэр и кюре соседнего городка, сопровождаемые четырьмя охранниками в черных мундирах, теснились на узкой лестничной площадке. Сдержанные лица, трагические маски, выплывающие из темноты.
– ЦЭВИСу Центрального района как будто не везет на директоров, – жеманно проговорила секретарша.
Это была кругленькая пухленькая дамочка с выпирающими бедрами, животом и грудью. Мокрые пряди волос, выбившиеся из-под платка, падали на ее миловидную мордашку. Мэр и кюре явно любили хорошо покушать: лица у них были округлые, румяные, животы заметно выпирали. Мэр был одет в серый костюм, мокрый от дождя, а кюре – в давно не стиранную сутану, от которой несло спермой, табаком и потом. Он понаслаждался несколько минут их вымученными улыбками, тревожными взглядами. На эту парочку у него было собрано солидное досье: должностные злоупотребления, участие во многих неприглядных аферах. Их запросто можно было бы отдать под трибунал легионерам. Аморальность этих типов превращала их в превосходных свидетелей безнравственности. Он посторонился, приглашая всех пройти.
