Элис Манро - Луны Юпитера (сборник)
– Мне потому лезут в голову такие мысли, что Джордж, насколько я могу судить, поступает со мной точно так же. То он хочет от меня избавиться, то не хочет, то ему опять со мной невмоготу, а признаться в этом, хотя бы себе самому, духу не хватает, вот он и расставляет мне ловушки. Кажется, я начинаю понимать, сколько пришлось вытерпеть Эндрю. Нет, я бы к нему не вернулась. Ни за что. Но начинаю понимать.
– Не верю, что в жизни бывает такая симметрия.
– На самом деле я тоже не верю. Вряд ли возмездие совершается таким примитивным способом. Но интересно, что нас привлекает… меня привлекает идея упорядоченности, верно? Я что хочу сказать: довольно интересно рассмотреть идею некоего равновесия. А испытывать его на собственной шкуре совершено не интересно. Мне такой опыт ни к чему.
– Когда у человека все хорошо, он забывает, насколько ему хорошо.
– Обратное тоже верно. Это как роды.
Выкосив траву, Джордж протирает лезвие косы. Через открытые окна дома Валери до него доносятся звуки фортепиано, а с реки то и дело веет благословенной прохладой. Ему значительно полегчало – то ли от простого физического труда, то ли от отсутствия посторонних глаз; а может, ему полезно на время отвлечься от гигантских задач, которые ставит перед ним собственная ферма. Он предполагает, что за пианино села Роберта. Эта музыка прекрасно согласуется с его работой: вначале бодрый, деловитый «Турецкий марш», под который так хорошо косить, а теперь, когда вдыхаешь аромат свежескошенных трав, протираешь косу и хвалишь себя (пусть исподволь) за выполненную работу, – «Маленькая ночная серенада». В подобных случаях, когда у него резко поднимается настроение, когда душа поет, ему хочется посадить рядом с собой Роберту, приголубить, заверить ее, а заодно и себя, что ничего страшного не произошло. Такое желание возникло у него не далее как вчера вечером, когда они собрались выпить по коктейлю, но нет, что-то его удержало.
Он вспоминает, как Роберта впервые вошла в его дом. Было это в конце августа или в начале сентября, примерно год назад. Они устроили один сплошной бесстыдный пикник, готовили всякие деликатесы, ставили пластинки, выносили во двор матрасы. Ясными ночами Роберта путано рассказывала, почему звезды именно так, а не иначе объединяются в созвездия. Каждый день был отлит из чистого золота. Роберта просила его не заблуждаться: ей уже сорок три, на шесть лет больше, чем ему бы хотелось; она ушла от мужа, поскольку их отношения поддерживались искусственно, но ей неприятно об этом говорить, – вероятно, это ханжество, она сама не уверена, что хочет этим сказать, а главное – не знает предела своих возможностей. Она показалась ему смелой, правдивой, непритязательной. Теперь он не может понять, откуда взялась эта обидчивость, слезливость, томность, угроза нервного срыва.
Однако, думает он про себя, первое впечатление чего-нибудь да стоит.
На веранде Ева и Рут украшают праздничный стол. Рут надела белую сорочку брата, его же полосатые пижамные штаны, а на голову накрутила массивный черный тюрбан. Теперь она похожа на высокомерного, но незлобивого сикха.
– Я считаю, в День труда[36] стол должен быть завален дарами земли, – объявляет Рут. – Забудем о манерности, Ева.
Через промежутки они раскладывают на скатерти огненные и золотистые георгины, нарядные полосатые кабачки, цукини, желтые тыквы, початки кукурузы.
Пользуясь тем, что музыка заглушает их разговор, Ева признается:
– По-моему, Анджела здесь изводится еще хуже, чем я. Когда они ругаются, она считает, что это из-за нее.
– А они ругаются? – мягко переспрашивает Рут. И тут же сама отвечает: – Впрочем, это не мое дело.
Лет в тринадцать или четырнадцать она была влюблена в Джорджа. Тогда с ним только-только подружилась ее мать. Рут ненавидела его жену и радовалась, когда он с ней расстался. Она до сих пор помнит, что жена его была дочерью гинеколога, и на это обстоятельство часто ссылалась Валери, объясняя, почему Джордж не ладит с женой. Вероятно, мама имела в виду, что причиной семейных неурядиц Джорджа были несметные богатства тестя или его подходы к воспитанию дочери. Но Рут коробило и страшило слово «гинеколог», а дочь гинеколога всегда виделась ей одетой в холодный зазубренный металл.
– Они молча ругаются. Но мы-то видим. Анджела такая самовлюбленная – ей кажется, что весь мир вертится вокруг нее. Тинейджерам это свойственно. Не хочу, чтобы со мной произошло то же самое.
Музыка смолкла, и Ева заявляет в полный голос:
– Ой, как неохота уезжать! Дико неохота.
– Серьезно?
– Как я брошу Диану? Она же пропадет. Не знаю, увижу ли ее снова. И косулю. Как можно бросить живое существо?
Пока молчит пианино, голос Евы слышен под окном, где сидят Валери и Роберта. Роберта ловит каждое слово и готовится услышать, что скажет ее дочка насчет следующего лета.
Но вместо этого Ева говорит:
– А знаешь, я понимаю Джорджа. Это Анджела на него ополчилась, а я нет. Я умею подыгрывать его шуточкам. Да, я его понимаю.
Женщины переглядываются; Роберта улыбается, качает головой и передергивает плечами. Ее все время преследует страх, что Джордж обидит девочек, не физически, а какой-нибудь резкостью, проявлением неприязни, а они его не простят. По мере сил она показала им на собственном примере, что к нему нужно подлаживаться, уважать его право на молчание, откликаться на юмор. А что, если он, несмотря на эти предосторожности, вдруг вызверится и нанесет девочкам неизлечимую травму? Если такое случится, то исключительно по ее вине – она же сама их втравила в эту историю. Недаром она постоянно чувствует опасность. Взять хотя бы тот случай, когда Анджела подошла к Джорджу во время обрезки яблонь и сказала: «У моего папы теперь есть и яблоня, и вишня».
(Это было невинное сообщение. Но ведь Джордж мог усмотреть в нем вызов.)
– У него, как видно, прислужники наняты, чтобы деревья обрезать? – осведомился Джордж.
– Сотни, – радостно ответила Анджела. – Гномы. И все – в военно-морской форме.
В тот раз Анджела ступила на скользкую почву. Но Роберта теперь считает, что реальная опасность грозит не Анджеле, которая найдет способ отбрить любого и только порадуется возможности самоутверждения (Роберта почитывает ее дневник). Опасность грозит Еве, которая стремится к пониманию и надеется на всеобщее примирение, – такую кто угодно может сбить с ног и раздавить.
Когда подали холодный суп из яблок и кресс-салата, Ева, изображая enfant terrible, стала во всеуслышание рассказывать:
– Вчера вечером они пошли и напились. До положения риз.
Дэвид замечает, что давненько не слышал такого выражения.
Валери говорит:
– Бедные малютки, сколько же вы пережили!
– Уже хотели звонить на горячую линию помощи детям, – встревает Анджела, хотя при свечах вид у нее отнюдь не детский (а скорее, королевский) и Дэвид не сводит с нее глаз. Правда, по нему нипочем не скажешь, что выражает его взгляд: одобрение или сомнение. Сейчас вроде бы одобрение. А сомнения достались Кимберли.
– Вы предавались разврату? – спрашивает Валери. – Роберта, ты мне ни слова не сказала. Куда же вы ходили?
– Никакого разврата, – говорит Роберта. – Мы ходили в Куинс-отель, в Логане. Посетили «коктейль-холл» – так это у них называется. Шикарное местечко.
– Надо думать, Джордж не повел бы даму в пивную, – говорит Рут. – Джордж – тайный консерватор.
– Это верно, – поддакивает Валери. – Джордж считает, что дам следует водить только в приличные заведения.
– А детей должно быть видно, но не слышно, – подхватывает Анджела.
– Желательно, чтобы и не видно, – уточняет Джордж.
– И это всех сбивает с толку, – продолжает Рут, – потому как он выставляет себя воинствующим радикалом.
– Какая удача, – говорит Джордж, – бесплатный психоанализ. На самом деле, это было полное непотребство, но Роберта, видимо, ничего не помнит, потому как напилась, по меткому выражению Евы, до положения риз. Она околдовала парня, который показывал фокусы с зубочистками.
Роберта объясняет, что это была такая игра: один человек складывает из зубочисток какое-нибудь слово, потом другой убирает одну зубочистку и складывает другое слово, потом третий – и так далее.
– Надеюсь, не матерные слова? – спрашивает Ева.
– У меня в ее возрасте и мыслей таких не было, – говорит Анджела. – Ты родила меня до наступления эпохи вседозволенности.
– А когда игра всем приелась – вернее, этому парню: мне-то надоело гораздо раньше, – он стал нам показывать фотографии: как они с женой совершали круиз по Средиземному морю. Но вчера он был с другой дамочкой, потому что жена его умерла, и когда он не мог вспомнить, где сделан тот или иной снимок, дамочка ему подсказывала. Она говорила, что эта трагедия, как видно, будет преследовать его всю жизнь.
