Элис Манро - Луны Юпитера (сборник)
Ева обожала истолковывать его реплики буквально. Она упала ниц и стала биться головой о доски.
– Доиграешься до сотрясения мозга, – одернула ее Роберта.
– Нет. Это я делаю себе лоботомию.
– Джордж, вы сознаете, что через быстротечные четверо суток нас уже здесь не будет? – спросила Анджела. – У вас, наверное, разбито сердце, да?
– Надвое.
– Но вы позволите маме присматривать за Дианой, когда мы уедем? – спросила Ева, усаживаясь на стул и ощупывая голову на предмет шишек.
Дианой звали бездомную кошку, которую Ева подкармливала в сарае.
– Что значит «позволите»? – восстает Роберта, а Джордж в унисон ей говорит:
– Ни за что не позволю. Пусть только попробует приблизиться к сараю – я ее к стойке кровати привяжу.
Эта кошка – больная тема. Если Анджела рассматривает ферму как сцену или, реже, как Природу, вдохновляющую на раздумья и стихи, к которым неравнодушна девушка, склонная к прогулкам и грезам, то Ева знать не хочет ничего, кроме животных, на худой конец – насекомых, головастиков, улиток и камешков. Для обеих сестер ферма – прежде всего место летнего отдыха, созданное исключительно для интересных и приятных занятий, но уж никак не для нудной работы, которая так и подступает со всех сторон. Ева все лето выслеживает сурков и кроликов, ловит и выпускает на свободу лягушек, держит в банке головастиков, прикидывает, как бы приспособить сарай под зверинец. Джордж считает, что это она – исключительно силой своего желания – выманивает из леса косуль; из-за этого ему пришлось бросить все дела и обнести сад двухметровым проволочным забором. Единственная живая тварь, которую Ева все же сумела заманить в сарай, – это Диана, тощая, облезлая, полудикая кошка с отвисшими сиськами – не иначе как окотилась. Ева с ног сбилась, разыскивая кошачий выводок.
В глазах Джорджа эта кошка – сущая дармоедка, захватчица его территории, источник будущих неприятностей. Приманивая и подкармливая эту прохиндейку, Ева совершает мелкое, но явное предательство, а Роберта исподволь ей потакает. Джордж понимает, что такая реакция с его стороны чрезмерна и даже смешна, но ничего не может с собой поделать. Он всю жизнь старался (и весьма успешно) не стать папочкой-клоуном, сотрясателем воздуха, чудаком. Но беспокоит его не столько Ева, сколько Роберта. Роберта сама открыто признает, что не справляется с воспитанием дочерей. У него в ушах так и звучат ее слова, сказанные кому-то в гостях: «Моя младшая пригрела драную кошку, жуткого вида тварь, – это главное достижение Евы за все лето. А старшая с утра до вечера дрыгает ногами и дуется». На самом деле они по гостям не ходят, и слышать этого он не мог, но представляет себе очень живо. Роберта упоминает своих дочек на потребу малознакомой публике, выставляет их пустышками, от которых нельзя ожидать ничего путного. С точки зрения Джорджа, это не просто бессовестно, но и жестоко. Роберта, которая все спускает своим дочерям, которая постоянно тревожится, как бы они не сочли себя обделенными любовью, вниманием и заботой, сама же их обделяет. Она не воспринимает девочек всерьез, не занимается их воспитанием. И как, спрашивается, должен поступать при таком раскладе Джордж? Это же не его дети. Он потому, в частности, и не завел детей, что не знал наверняка, сможет ли самозабвенно, не считаясь со временем, отдавать себя делу их воспитания. Как педагог, он умел найти необходимые рычаги, чтобы подчинить себе учеников, но вести ту же борьбу еще и на домашнем фронте утомительно. А кроме всего прочего, в школе нужно было прижимать к ногтю главным образом мальчишек; они в любом детском коллективе потенциально опасны. Девочек он вообще не замечал, разве что осторожно пикировался с наиболее сексапильными. Но здесь об этом речи нет.
По большому счету Анджела и Ева зачастую вызывают у Джорджа невольную теплоту. Он видит в них и смущение, и трогательность. Обе считают его в высшей степени остроумным человеком; порой его это раздражает, а порой греет. В общении с людьми он бывает либо крайне сдержанным, либо заводным; сам он, по собственному мнению, обычно выбирает сдержанность. Ему тем более приятно, если кто-то ценит его юмор. Но когда он после завтрака взял две огромные корзины и отправился в огород снимать помидоры, никто не шевельнулся, чтобы ему помочь. Роберта погрузилась в свои сумрачные мысли и тянула кофе. Анджела завершила экзерсис и сделала запись в тетрадке, которая служит ей дневником. Ева помчалась в сарай.
В гостиной Анджела садится за пианино. К ее великому сожалению, в доме у Джорджа пианино нет. Неужели маме не хочется, чтобы в доме был инструмент? Но мама теперь никаких желаний не высказывает.
«Я замечаю, как она переменилась, – записано у Анджелы в дневнике. – Из личности, которую я глубоко уважала, она превратилась в комок нервов. Если это и есть любовь, мне такого не надо. Он хочет скрутить ее – нас всех – в бараний рог, и она все время ходит на цыпочках, чтобы только его не рассердить. Ей все не в радость. Будь у нее выбор, она бы надела на глаза повязку и легла на кровать в темной комнате, чтобы никого не видеть и ничего не делать. И это образованная женщина, которая всегда ценила свободу».
Наигрывая «Турецкий марш», Анджела вспоминает давно проданный родителями дом, где она жила до пяти лет. В столовой под потолком была такая полочка, на которой мама для украшения расставила десертные тарелки. У дерева (а может, у кустарника) во дворе были светло-зеленые листья величиной с эти тарелки.
В дневнике у Анджелы говорится: «Я знаю, ностальгия – это пустое чувство. Наверное, я была слишком беспощадна в своем осуждении некоторых людей и поступков; иногда мне даже хочется вырвать кое-какие страницы, но я не стану этого делать – пусть у меня останется хроника моих реальных ощущений. Правдивая хроника всей моей жизни. И главная проблема, причем не только для меня, – как не скатиться до лжи».
Летом Анджела много читает. Прочла такие книги, как «Анна Каренина», «Второй пол»[29], «Эмили из „Молодого Месяца“»[30], нортоновская «Поэтическая антология»[31], автобиография У. Б. Йейтса, «Счастливая проститутка»[32], «Акт творчества»[33], «Семь готических историй»[34]. Если честно, не вся эта литература прочитана ею от корки до корки. Ее мать в прежние времена тоже не расставалась с книгой. Анджела, прибегая домой на обед во время большой перемены, всегда заставала мать за чтением. Причем это могли быть книги о завоевании Мексики, а могла быть и «Повесть о Гэндзи»[35]. Анджела не перестает удивляться безмятежности тогдашнего материнского существования.
Ей в память врезался один случай, который связан с Евой, хотя и произошел до ее рождения. Они втроем – Анджела с родителями – загорают на пляже. Отец выкопал в песке большую лунку. Он искусный мастер строить песчаные замки, окруженные целой сетью дорог и каналов; Анджела всегда с увлечением наблюдает за его работой. Но лунка эта нужна вовсе не для песчаного замка. Когда она выкопана, мама, лежавшая на спине, со смехом перекатывается и погружает туда живот. В животе у мамы – Ева, и живот умещается в эту лунку, словно яичко в ложку. Пляж тянется далеко-далеко, белый песок плавно уходит в бирюзовую воду. Ни каменистой полосы, ни острых прибрежных скал. Лучезарное, благодатное место. Где же это могло быть?
После «Турецкого марша» она пытается подобрать «Маленькую ночную серенаду». Роберта внимает звукам фортепиано, одновременно слушая уморительный и отчаянный рассказ Валери о страхе перед Кимберли, о нелюбви к чужакам, о неистребимом желании оставаться рядом со своими детьми, а сама думает: «Нет, это не было ошибкой». О чем это она? Да о том, что расставание с мужем не было ошибкой. Что ни говори, ошибкой это не было. Это был неизбежный шаг. Тогда все встает на свои места.
– У тебя сейчас тяжелое время, – рассудительно замечает Валери. – Сплошная череда неприятностей, как назло.
– Вот и я себе говорю то же самое, – отвечает Роберта. – Но иногда начинаю думать, что это не так. Меня тревожат даже не дети, не дом. Просто накатила какая-то черная полоса.
– Ну, куда ж от этого денешься, – сетует Валери.
– Все время возвращаюсь мыслями к Эндрю – что я творила? Расставляла ему ловушки, чтобы он проявлял свои худшие качества, устраивала склоки, а в конце концов поджимала хвост и ползла мириться. Во мне мало-помалу нарастало желание от него отделаться, но я всегда считала, что он сам виноват: вел бы себя так, а не этак, я бы его любила. Ужасно, что он превратился… помнишь, как ты говорила? В бревно.
– Бревно и есть бревно, – подтверждает Валери. – Всегда таким был. Ты уж прямо за все винишь себя одну.
– Мне потому лезут в голову такие мысли, что Джордж, насколько я могу судить, поступает со мной точно так же. То он хочет от меня избавиться, то не хочет, то ему опять со мной невмоготу, а признаться в этом, хотя бы себе самому, духу не хватает, вот он и расставляет мне ловушки. Кажется, я начинаю понимать, сколько пришлось вытерпеть Эндрю. Нет, я бы к нему не вернулась. Ни за что. Но начинаю понимать.
