Ивакин Геннадьевич - Мы погибнем вчера
– Еж, ты, все-таки, идиот… – вздохнул Кирьян Семеныч.
– Чего опять я-то?
– Да помолчи ты! Валера, доктор, ты его смотрел?
– Смотрел, ага. Жив будет. Кожу рассадили и сотрясения мозга, зрачки вон ходунами ходят.
– Жив, говоришь, будет? – дед задумчиво смотрел на датчанина.
– Ну, если и помрет – то Юра тут не причем.
– Ж-жаль.
– Вини! А ты про этих датчан, что еще знаешь?
– У них командир – русский, – сказал Винокуров.
– Что?? – удивились практически все.
– Ну, как русский… Фон… Фон Шальбург, ага.
Датчанин дернулся и, несмотря на сотрясение мозга, яростно закивал.
– Константин Федорович. Бывший русский офицер царской армии. Даже не офицер, кадет. В семнадцатом году ему одиннадцать было. Семья эмигрировала в Данию. Там в королевской Гвардии служил. В финскую войну добровольцем пошел. За финнов, конечно. А как немцы Данию оккупировали – пошел добровольцем в танковую дивизию "Викинг".
– Сука белогвардейская… – зашипел политрук. – Все они одним миром мазаны. Одним фронтом решили на страну рабочих напасть. Под корень надо гадину давить, под корень!
– Не давить тогда, а резать, – флегматично ответил дед, но глаза его загорелись недобрым огнем. – Ты, милай, знаешь ли, что значит одним миром мазаны?
– Чего? – переспросил Долгих. – Ну, типа в одном мире живут, а что?
– Того. Не мир, а миро – масло такое, в церкви им мажут. Миропомазание. А ты, милок, откель это церковные обряды знаешь? Небось, похаживал в церковь, а?
– Побойтесь Бога, Кирьян Васильевич! Чтобы я, комсомолец, да в церковь ходил…
– Я-то Бога побоюсь, мне стесняться нечего. И так старый как пень трухлявый. А вот тебе бы стоило Его тоже побояться. Ибо клевету возводишь на честных людей.
– На кого это? – возмутился Долгих. – На фона вашего, что ли?
– Зачем на фона? На меня!
Политрук резко заткнулся. А Вини сказал:
– Между прочим, Антон Иванович Деникин… Да-да. Тот самый. Отказался сотрудничать с немцами. А некоторые эмигранты сейчас во французском подполье. Например, некая княгиня. Вера Оболенская, подпольная кличка "Вика".
Дед даже приосанился при этих словах. Ему, что ни говори, было приятно знать, что он не один такой. Что старая гвардия хоть и разделилась между коммунистами и нацистами, но все же часть – и какая часть! Сам Антон Иванович! – не пошли служить под немцев за кусок пирога.
– А ты-то откуда знаешь? – недоверчиво спросил политрук.
Голос Вини вдруг зазвенел металлом:
– Работа у меня такая. Знать много. А тебе я и так лишнего сказал. Понял, МЛАДШИЙ политрук?
Слово младший Вини выделил так, что тому показалось – вот-вот и Долгих станет младшим рядовым навечно.
– А потому, дорогой ТОВАРИЩ, – в тон Лешке сказал Кирьян Василич, – ты с этого датчанина или с того глаз сводить не будешь. И потащишь его на себе, и сдашь нашим безо всяких экивоков. Понял?
– Так точно, товарищ командир.
– Хы…
Тут подал голос Леонидыч:
– Василич, Леша, отойдем? Дело есть.
Они отошли подальше, чтобы слышно их не было.
– Ты бы, товарищ Винокуров, языком-то поменьше поболтал… – сказал майор, почему-то не командирским голосом.
– Да ладно, чего такого?
– Ложку потерял… – невпопад заметил дед.
– Какую ложку? – почти в один голос недоуменно спросили мужики.
– Обычную. Оченно я люблю по лбу ложкой кому-нибудь…
Леонидыч засмеялся. А Лешка виновато пожал плечами.
– Чего там про твоего фон-барона, дальше знаешь? – спросил майор.
– Граф он…
– Мальчик, девочка… Какая в попу разница? Ну чего с ним?
– Где-то в начале июня погибнет. На мине подорвется. Когда будет раненого из-под огня вытаскивать. Потом его накроет прямым попаданием. По кусочкам соберут и домой, в Данию. А летом сорок третьего его именем Датско-Германский корпус СС назовут. А что?
– Вот значит как… А вот что. На этом холме датчане, значит сидят. Так?
– Ну… Не тяни резину, и чего?
– Сколько их тут?
– Бригада вроде. Точно не помню. Что из этого-то?
– Значит, штаб где-то недалеко…
– Леонидыч, это авантюра!
– Зато какие козыри на руках, а?
– Мужики, вы умом не тронулись? Если там штаб бригады – там же наверняка, рота охраны, – дед ошарашено смотрел то на Леонидыча, то на Вини.
– Вряд ли, Кирьян Васильевич. Наши тут еще долго атаковать будут. Немцы и так все практически резервы на фронт кидают. Включая обозников. Даром что ли этот фон сам вытаскивать будет раненых? – ответил Вини. – В конце концов, посмотрим, чего и как. Если что – свалим по тихому.
Леонидыч долго молчал, а потом сказал:
– Все верно. Раз уж мы тут – попробуем. Может быть, это и есть наш шанс? Если этот генерал…
– Штурмбанфюрер.
– Или так, да… Все одно через пару недель дуба даст. Так? А если мы его сейчас хлопнем или, вдруг вытащим, – это же какая паника может начаться, м? И если наши прорвут тут фронт…
– Капец котлу, – продолжил Вини.
– Не совсем. Коридор-то гансы под Рамушево пробили. Но тем не менее, будут вынуждены сюда резервы тащить. А откуда? – думал Леонидыч.
– С юга. Больше им неоткуда.
– И, значит, может не быть прорыва на Кавказ. Чтобы эту дыру заткнуть им, как минимум, корпус нужен. Этого корпуса и не хватит где-то…
– Ну, мужики… – потрясенно сказал дед. – Вам бы в Генштаб…
– Погоди, Леонидыч, – сказа Вини. – Но если не будет прорыва к Сталинграду, например, значит и котла не будет?
– Не будет Сталинградского, какой-нибудь другой будет. Донецкий, например. Так твой Марк Аврелий говорил, а Кирьян Василич?
– Чего это сразу мой-то… Студента нашего он. Я-то тут причем.
Тут засомневался Вини:
– Погодите, а вдруг мы хуже сделаем?
– Куда уж хуже-то… – вздохнул Леонидыч. – Сколько людей живы останутся, подумал?
– Может быть и останутся. А может быть… – Он подумал и продолжил. – Гарантии-то нет.
– Гарантия на войне одна, мил человек – винтовка чистая, да патронов побольше. А все остальное… Пошли датскую сволочь поспрашиваем, где ихний генерал сидит.
– Штурмбанфюрер!
– Мальчик, девочка… Правильно, Леонидыч?
Когда они вернулись к отряду – снова забухала артиллерия по высотке. На этот раз включилось что-то тяжелое. После каждого разрыва земля вздрагивала даже здесь.
Но на это ни кто не обращал внимания. Даже девчонки, что удивительно. Хотя Рита уже привыкла к запаху железа и грохоту выстрелов, но вот Маринка-то почему совершенно спокойно переносила близкий бой?
– Эй, данскер! Моя-твоя понимать? – подошел к нему Вини. – Никто датским не владеет? А?
– Если штаны снять – овладеем…
– Тьфу, на тебя Еж! – рассердилась Рита. – Сколько можно пошлить-то а?
– Да ладно, не хочешь не бери… Вон какой красивый у нас данскер. Маринка, хочешь данскера?
– Да нет наверное, – засмеялась та. – Спасибо тебе большое за заботу. Сам его бери.
– Не. Мне тоже не надо.
– Политрук! Смени-ка десантника на часах. Пусть сюда дует.
– Есть… – без энтузиазма сказал Долгих и отправился в чащу. Через пару минут десантник был на месте.
– Прокашев!
– А? То есть я!
– Ты по-датски кумекаешь?
– Одно слово только. Кьеркегор.
– Ну, господи… А что это?
– Это философ датский. Развивал иррационалистические воззрения. В противовес немецкому классическому идеализму настаивал на вторичности рациональности и первичности чистого существования, то есть экзистенциальности, которое после сложного диалектического пути развития личности может найти свой смысл в вере.
– Это вот чего ты сейчас сказал? – подал голос Еж.
– Не обращайте внимания, Андрей. Издержки образования, – ответил ему Прокашев, раскладывая на тряпке детали затвора трехлинейки.
– Нет, ты вот мне все-таки поясни, чего ты сейчас сказал, а?
– Ну… Вот смотрите, Андрей, как вас по батюшке?
– Не важно.
– Хорошо. Разум нас все время обманывает. Например, когда разумом слышишь как свистят пули – надо помнить, что они не твои. Они уже пролетели. Но разум все равно заставляет тебя кланяться им. А твоя пуля – ты ее не услышишь, она летит вперед свиста – является окончательной и бесповоротной точкой твоей экзистенции. То есть существования. Отсюда следует вывод – разум вторичен, а существование первично.
– Это и ежу понятно. То есть мне. – А зачем такими сложными словами говорить?
– А вот отсюда и следует неизбежный вывод, что даже временное прекращение разумной деятельности не является прекращением существования.
– Ну, бляха-муха… Этому на философском факультете учат что ли? – Еж старательно пытался понять ход мысли философа.
– Этому жизнь учит. Я знаю, что та пуля, которая прекратит мою рациональную деятельность, не сможет прекратить мое существование. Ибо она в другой плоскости…
