Василий Звягинцев - Большие батальоны. Том 1. Спор славян между собою
Это Фёсту ещё при одной из первых длительных стажировок в новозеландском Форте Росс объяснила Сильвия, на своём и Ирины Владимировны примерах. Что вот, мол, какими они от природы получились, такими и будут до неблизкого конца своих дней. Одна — почти патологическая однолюбка, вторая — «казанова в юбке», условно говоря. И ничего в этом изменить нельзя, либо смириться с тем, что досталось, или искать себе женщину за пределами их «серий». Тогда Сильвия вроде бы совсем не догадывалась о возможности появления в этом мире своих «младших сестёр», рассказывала просто так, чтобы новый кандидат в члены Братства полностью ориентировался в окружающем, чётко усвоил границы позволенного и возможного, в том числе и в отношении женщин, которые его окружают.
Вадим понимал, что теперешние его мысли и рефлексии совсем неуместны, всё давным-давно определено естественным ходом событий, и после той ночи на подмосковной даче Шульгина им с Вяземской предстоит быть вместе, но упрямо продолжал считать, что время не пришло. Как будто действительно должно случиться нечто особенное…
— Да не терзайся ты так, — прошептала Людмила, слегка отодвигаясь. — Будь самим собой, и ничего больше. Я тебя выбрала, и никакие твои поступки уже ничего изменить не могут…
Парадоксально, но сейчас Вадим удивился и даже слегка расстроился, если это определение подходит к данному случаю: все внешние данные Вяземской говорили о том, что она должна отличаться пусть и не взрывным, но вполне развитым темпераментом. Ему казалось, что девушка более холодного типа едва ли сумела бы так убедительно и непринуждённо разыграть экспромтом перед милицией и чекистами роль лишённой предрассудков красавицы весьма облегчённого поведения. Не только он, но и посторонние, озабоченные совсем другими проблемами «правоохранители» мгновенно ощутили исходящую от неё мощную эротическую ауру, и психологическую, и гормональную. Это ведь не сымитируешь, как нельзя произвольно (без специальных средств), изменить собственный запах.
А сейчас мало, что сама она была абсолютно асексуальна в словах и движениях, так и на него действовала как ингибитор. Учиться ему ещё и учиться понимать свою возлюбленную. Если этому вообще возможно научиться. Насколько легче и проще с этим делом у брата-аналога Секонда. Уж его жена понятна насквозь, хотя и изображает из себя то девочку-простушку, то роковую женщину-вамп. Жаль, что он не встретил Майю раньше Секонда. И ничего ведь в таком парадоксе странного нет — лежит в постели с любимой девушкой и жалеет, что не полюбил другую. Это как раз подтверждение того, что он и Секонд — одно и то же. Это сейчас они расходятся всё дальше (бытие определяет сознание), а два года назад они могли навещать Майю через день, и она бы не заметила разницы.
Усмехнулся про себя, вспомнив вполне дурацкие слова некогда весьма популярного хита «Ах, какая женщина, мне б такую!».
Но Люде он сказал другое, более соответствующее теме:
— Ага. Как одна наша певица в своё время обещала: «И совсем твоею стану, только без тебя…»
Вяземская негромко хмыкнула и демонстративно отвернулась лицом к стене.
— Всё. Спи. Завтра тоже будет день, а могло и не быть…
Утром Президент проснулся довольно рано и сначала даже не понял, где он находится, потом сразу вспомнил и удивился, что чувствует себя более чем нормально. Не столько даже физически, как эмоционально.
Только что вставшее над крышами невысоких домов напротив солнце своими ещё почти горизонтальными лучами попало на скошенные у кромок грани толстого, «под хрусталь» оконного стекла. Словно в призме свет рассыпался на все тона спектра, на потолок упала алая полоска, а прямо в глаза вонзилась изумрудно-зелёная искра.
И отчего-то вспомнилось очень раннее детство и почти такое же солнечное утро, и даже будто зазвучала где-то далеко песня из старого репродуктора: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…» Эта мелодия тогда наполняла его какой-то бодростью, оптимизмом, высокопарно выражаясь — верой в будущее.
Вот и сейчас такое ощущение, словно вчера не случилось ничего экстраординарного, а сам он никакой не президент, хоть страны, хоть корпорации, а самый обычный человек, каким был всего лет десять назад и не помышлял ни о какой карьере, кроме научной. Жаль, что нет под рукой толстого зелёного двухтомника Платона, чтобы открыть на любом месте и прочесть определяющий настроение и направление сегодняшнего дня отрывок вечной истины, как он давно уже привык делать, начиная новый день. А вот сейчас этого не хватало…
Впрочем, отчего не посмотреть? В кабинете по соседству с комнатой, где он проснулся, библиотека в три, а то и четыре тысячи томов, две стены от пола до почти пятиметрового потолка заняты стеллажами, да ещё два больших дубовых шкафа позади письменного стола, тоже полные книг, и явно не массового чтива. Видимо, собиралась книжная коллекция много десятков лет, людьми не только богатыми, но и весьма умными. Скорее всего, есть на полках не только Платон, но и прочие мыслители древности и нового времени.
Вдруг ему стало грустно от мысли, что не ту он жизнь для себя выбрал… Чем просиживать на заседаниях, совещаниях и «работать с бумагами», куда как приятнее было бы бродить по Москве и Питеру, ежедневно навещая знакомых букинистов. Ну и ещё часа три-четыре в день читать лекции, по вечерам выступать в дискуссионных клубах или просто посиживать в хорошей компании на верандах кафе, как это было принято среди парижских, скажем, интеллектуалов всего век и даже полвека назад…
Он оделся; отчего-то перед тем, как выйти, приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Никого.
«А если бы даже кто и был — какая разница? — подумал он. — Вообще ерунда какая-то! Паранойя?»
В кабинете он взглядом опытного книголюба обежал полки, читать названия на корешках не было необходимости, все они были для него своеобразными пиктограммами, вроде дорожных знаков, воспринимались целиком и сразу.
Ну да, вот же и он, старина Платон, только издание незнакомое — ржаво-коричневый кожаный корешок, потускневшее, местами осыпавшееся сусальное золото глубоко вдавленных литер. Интересно. А вот и выходные данные: — «С.-Петербургъ. Типография Товарищества „Просвещение“, 7 рота, соб. д. № 20. 1903 г. Четвёртое издание со стереотипа».
Сто с лишним лет книге, а как новенькая, и желтоватая веленевая бумага чистая, без плесневых пятен и затхлого запаха.
И вдруг пронзила мысль — да ведь за окном почти это же самое время! Не абсолютно, конечно, но неизмеримо ближе к «старому», чем его родное. Без войн, без революций (то, что здесь случилось, ни в какое сравнение с нашими делами не идёт. Как «путч Рема», то есть ликвидация штурмовиков в Германии 1934 года относительно сталинских мероприятий 1937–1938 гг.), без целенаправленного и кардинального слома всего психотипа нации. Об этом он раньше как-то не задумывался.
Тряхнул головой, наугад раскрыл первый том «Диалогов». В самом начале правой страницы под номером 351 прочёл:
«Сократ. Но вот что я уже не от других слышу, а знаю точно, и ты тоже знаешь — что сперва Перикл пользовался доброю славой и афиняне не присуждали его ни к какому позорному наказанию, пока сами были хуже, когда же заслугами Перикла сделались честными и благородными, то осудили его за воровство и чуть было смертного приговора не вынесли.
Калликл. Ну и что же? Признать по этой причине Перикла дурным?
Сократ. Ну, во всяком случае скотник, присматривающий за ослами, лошадьми или быками оказался бы дурным при таких обстоятельствах — если бы он принял животных смирными, и они не лягали бы его, и не бодались, и не кусались, а потом, под его присмотром, вдруг одичали. Или же тебе не кажется дурным скотник, — кто бы он ни был, — у которого смирные животные дичают? Да или нет?»[62].
«Однако», — подумал Президент, слегка даже обескураженный. Редко ему выпадали столь чётко подходящие к текущему моменту цитаты. То есть, он хотел узнать, что сулит ему столь ненадёжное теперь и неопределённое будущее. А получил ответ, касающийся настоящего. Хуже Перикла ты оказался, господин Президент. Тот хоть успел сделать своих подданных честными и благородными, а твоими трудами даже ближайшее окружение начало кусаться и лягаться, минуя предыдущую стадию. Просто до поры старались вроде бы «соблюдать правила игры», а потом сообразили, что решительных воспитательных, тем более — карательных действий от главы государства ждать не следует, но некоторые его манеры и идеи всё же препятствуют полной «вольности дворянства», вот и решили… Непонятно только, отчего не обошлись с ним сразу как с Павлом первым. Видимо, кое-какое смягчение нравов всё же имеет место. Или просто расчётливее люди стали…
