Виорель Ломов - Архив
– Очень. Особенно с видом на перекресток. Там, в окне, словно живая картина.
– Занимайте ее, – сказал Суворов, поставив точку над i.
– Георгий, что это значит? – прерывающимся голосом спросила Инесса у Суворова, когда тот пошел провожать ее домой.
– Что? – он сделал вид, что не понял. – Им надо разобрать вещи, устроиться, разместиться. Извини, но сегодня, сама видишь, тебе нельзя остаться у меня.
– Я не про то! Неужели ты думаешь, что я осталась бы? Кто эти женщины? Почему я ничего не знаю о них?
– На свете столько женщин, о которых мы ничего не знаем, – сказал Суворов.
Инесса отдернула свою руку:
– Не паясничай! – в голосе ее были слезы.
– Инна, успокойся, – Суворов поймал себя на том, что эту успокоительную фразу он произносит уже третий раз в жизни. «Кто же мне скажет и когда – успокойся?»
– Я спокойна. Объясни мне, пожалуйста, только без фиглярства, что это за женщины, откуда они взялись, и что… что теперь делать?
– Объясняю, – холодно отрезал Суворов. Когда эмоции перехлестывали его, он вдруг становился полностью отрешенным от них, спасая себя и ситуацию от разноса. – Эти две дамы, как ты догадалась, мать и дочь, мои старинные знакомые. Еще с незапамятных времен. Это вполне lesfemmescommeilfaut,порядочные женщины, а не то, что ты могла подумать в сумбуре встречи и собственных мыслей.
– Комильфо! Комильфо! Что мне до их порядочности! Почему ты их оставил у себя?
– Не оставлять же мне их на улице в незнакомом им городе?
– Они приехали с тобой, да-да…О, какая же я дура. Они приехали с тобой!
– Ну, заладила. Конечно, со мной, с кем же еще? Ты успокоишься наконец? В тебе и впрямь много французской крови.
– А в тебе лягушачьего хладнокровия.
– Они приехали со мной, поскольку уже десять лет как живут со мной.
– Они что, – с ужасом произнесла Инесса, – твоя жена и дочь?
– О господи! Ты женщину создал, видно, для вопросов. Если бы они были моя жена и дочь, я не позволил бы себе того, что позволил! – отчеканил Суворов. – И давай этот вопрос закроем. По обоюдному согласию.
– По обоюдному так по обоюдному! – воскликнула Рембо. – Дальше меня можете не провожать, Георгий Николаевич. Чтобы не раздражаться моими дурацкими вопросами, на которые у вас нет ответов. Прощайте!
Инесса резко повернулась и пошла прочь, глотая слезы.
– Инна! – крикнул ей вдогонку Суворов. – Да остановись же ты!
Она не остановилась, и Суворов не стал ее догонять. «Успокойся, Георгий, – приказал он самому себе. – Всё. Пора, действительно, успокоиться».
– Проводили? – спросила Ирина Аркадьевна, держа руку у сердца. – Славная девушка. На евреечку похожа. С вашей новой кафедры?
– Аспирантка, – вяло ответил Суворов, садясь в кресло. – Внучка Артюра Рембо. Вот его.
Он взял в руки тоненький сборник стихов и прочитал вслух:
– И маленькой рукой, едва скрывавшей дрожь, водя по розовой щеке, чей бархат схож со спелым персиком, над скатертью склонилась, переставлять прибор мой стала невзначай, и чтобы поцелуй достался ей на чай, сказала: «Щеку тронь, никак я простудилась…»
– «Плутовка», – заметила Надя.
– Я устала, пойду спать, – зевнула Ирина Аркадьевна. – А вы попейте чай, там у нас осталось еще много еды.
* * *Суворов три дня не видел Инессу. На четвертый без всякого предлога зашел к профессору Караваеву и поинтересовался у него, где находится сейчас его аспирантка Инесса Рембо. Он так и спросил:
– Дорогой профессор. Мне край как интересно узнать координаты Инессы Рембо.
– Вам край интересно, сударь? Координаты Рембо? – картаво прокричал Караваев. – Прелестной Инессы Рембо? Она, как каравелла, из географических координат Саргассова моря провалилась, дорогой профессор, к чертовой матери, в Мар-р-ракотову бездну! Говорят, она в Караканском бору, с приятелем!
– Хорошо, не в Карибском море, с пиратами! – проглатывая р, произнес Суворов. У него это прозвучало так: «Хо-ошо, не в Ка-а-ибском мо-е, с пи-атами!»
Караваев гулко расхохотался.
– Хорошо! – проорал он.
«Весельчак», – подумал Суворов. Они с первого дня знакомства подкалывали друг друга, и им обоим это доставляло удовольствие.
– Рембо дома, пишет третью главу, – шепнула секретарша. Суворов ей каждый раз дарил две шоколадные конфеты.
С бьющимся сердцем Суворов постучал в дверь. Инесса открыла, хмуро взглянула.
– Проходи… те, профессор. Милости просим. Извините, не прибрано. Дела всё, недосуг.
Суворов вынул из-за спины ее любимые трюфели и бутылку «Гурджаани». Инесса расплылась в улыбке.
– Мир? – Суворов протянул ей вино и конфеты.
– Мир, – сказала Инесса, принимая дары.
– Когда бог войны приходит к богине любви, наступает мир.
– А в душе рождается гармония. Что же не приходил три дня, черт?
– Повод искал. Караваев прокаркал, ты в Караканском бору. С приятелем.
Инесса расхохоталась:
– Что бы я там делала с ним в сугробах? Ты знаешь, где это?
– Нет, – Суворов вспомнил горы, Тифлис, земляничную поляну во сне.
– Летом свожу. Там солнце режет сосны, а из голубого мха торчат шляпки грибов.
Когда Суворов в первом часу ночи пришел домой, в гостиной и столовой горел свет. В гостиной сидела Ирина Аркадьевна. Надя, видимо, спала.
– Почему не спите? – спросил он у Ирины Аркадьевны.
– Вы не сдержали свое слово, Георгий Николаевич! – у нее дрогнул голос.
Суворов досадливо наморщил нос:
– Какое?
– Что дали мне в поезде. На фоне бесконечных белых степей. Я себя чувствую в связи с этим очень неважно и нахожу свое положение, а также положение моей дочери в вашем доме крайне двусмысленным.
– Не в моих правилах, Ирина Аркадьевна, забирать свое слово обратно. Я, кажется, не дал повода, чтобы усомниться в этом.
– Вы счастливы! Разве это не повод? – воскликнула Ирина Аркадьевна и ушла в свою комнату.
Суворов погасил свет, лег в постель, но долго не мог уснуть, анализируя свои чувства, поступки и ближайшие планы. Об отдаленных он не хотел даже думать. Странно, думая о своей женитьбе на Наде, он больше думал даже не об Инессе, а об Ирине Аркадьевне. В ней было то, что было в Софье, Лавре, Залесском. В ней была сдавленная обстоятельствами большая страсть. В ней угадывалась нереализованная и загубленная жизнью великая судьба. Она из тех немногих женщин, которые приносят свою любовь в жертву любимому человеку. И любовь не становится жертвой. А Надя? Что ж, умная девочка, не пустышка. Но она своего не упустит. С этими отнюдь не свадебными мыслями он и уснул, и снился ему бельэтаж и дама в красном платье, с веером в руке. И тревога была. Тревога от того, что рядом с этой дамой в красном платье никого больше не было!
XXXVI
«Рано или поздно им придется рассказать об архиве, – думал Суворов. – Как привезу, помещу его в этой комнате. Тут тупик, надо только врезать замок».
Началась война, и Суворова вызвали в Москву с тем, чтобы он вывез в Нежинск всё, что имело отношение к его прежней кафедре. С ним направлялись и сотрудники, которые не были призваны в Красную Армию. Новый коллектив должен был, помимо научно-методической и преподавательской деятельности, еще заняться изысканиями железнодорожной трассы севернее существующей, удаленной от границы более чем на тысячу километров.
Вместе с эвакуируемыми материалами, оборудованием, вещами, Георгий Николаевич и думал захватить свой архив. Его в какой раз уже охватило было уныние и желание сжечь архив, но приснился Лавр, а скорее всего – он услышал собственные мысли о том, что архив – это больше, чем его собственная жизнь. Суворов спорил во сне. «Чтобы спастись, – убеждал он самого себя, – надо сбросить с себя всё лишнее, как в море, всю лишнюю одежду». Во сне он таки сбросил с себя всё, но когда нагим вылез на берег, ему до того стало стыдно, что он кинулся в воду, чтобы утонуть…
Он верно рассчитал. Во всеобщей суматохе, охватившей Москву, разумеется, никому не было никакого до него дела, он выписал путевой лист, взял на вокзале контейнер, съездил в Перфиловку и за день управился с архивом, загрузил машину и стал прощаться со стариками. От усталости у него дрожали ноги.
Иван Петрович лежал у окна и не смог подняться. Они пожали друг другу руки, и Суворов с тяжестью в груди покинул дом, который помнил еще Софью. Баба Феня прослезилась, обняла его, трижды перекрестила:
– Христос тебя сохрани! Больше уж не увидимся. Хорошо, что ты едешь в Нежинск. Всё дальше от границы. Поцелуй Ирину, Надюшу. Они славные. Ты бы подумал, Георгий…
Георгий Николаевич не стал успокаивать бабу Феню, так как они оба прекрасно понимали, что наступают страшные дни, в которые покоя не будет никому.
Когда он завел машину и задом выезжал со двора, ему казалось, что он навсегда покидает огромную жизнь, в которой осталось его детство, юность, все родные, первая и единственная любовь. И покидал он всё это как-то несуразно, по-китайски, пятясь задом!
