Попова Александровна - Пастырь добрый
Томас Штойперт в Друденхаус не возвратился; от собора он, все так же ни слова не говоря, ни с кем не попрощавшись и ничего никому не объяснив, двинулся по улице прочь, переставляя ноги медлительно, почти опасливо и вдумчиво.
В рабочую комнату майстера обер-инквизитора для отчета о произошедшем направился только Ланц; прочие, не сговариваясь, миновали коридорный поворот, даже не повернув в его сторону головы. Сейчас, пояснил Курт на вопросительный взгляд помощника, любая беседа с начальством бессмысленна и лишь будет очередным топтанием в луже грязи, в которую Друденхаус вмазался теперь уже по колено — никто из них не в состоянии сказать ничего нового и дельного, и Керн, понимая это, на сей раз будет свирепствовать и бесноваться, срывая на подчиненных злость на неведомых убийц, на весь мир, на себя самого и собственную беспомощность; и лучшее, что пока остается, это дождаться окончания работы прибывшего столь своевременно эксперта.
О сне не шло и речи — невзирая на бессонные сутки и омерзительный гул в голове, при мысли о постели Курт раздраженно морщился, понимая, что вместо здорового сна обретет только лишнюю головную боль, полумертвое забытье и вязкие, гнетущие видения, ибо попытки увидеть, понять хоть что-то не прекратятся и тогда, как это неизменно бывало прежде.
Вечер, проведенный в «Кревинкеле», и ночь без сна, однако, изрядно утомили, и организм требовал явить к себе хотя бы какое-нибудь внимание вроде, к примеру, хорошего завтрака. Мысль отправиться в снимаемую им комнату Курт отринул, невзирая на сердечность и заботливость своих хозяек — или, напротив, именно поэтому: матушка Хольц, подавая снедь, явно будет капать в нее слезами и причитать над нелегкой долей «бедного мальчика» и зверствами «этих безбожников», а ее племянница — коситься исподлобья и тяжко воздыхать (в чем, однако ж, сам и повинен). Посещение какого-либо из трактиров Кельна также выглядело весьма сомнительным в исполнении: горожане станут осаждать майстера инквизитора расспросами, а если и нет, если и не будет ничего произнесено гласно — так или иначе он будет ощущать направленные в спину взгляды, полные ожидания, нетерпения, кое-где даже злости и раздражения. Единственным приемлемым вариантом оставался маленький трактирчик неподалеку от университета; студенты, невзирая на всю уже упомянутую сегодня вольность в помыслах и общении, все же были окружением более безопасным и менее действующим на нервы. Этих хоть можно будет открыто послать, если вдруг внимание к персоне и делам господина следователя станет излишне настырным. Ну, а кроме того, в сравнении с прочими заведениями Кельна, хозяин «Веселой Кошки» непостижимым образом исхитрялся совмещать пристойное качество еды и питья с весьма сносными ценами, что для Курта было фактом немаловажным — затраты на поддержание жизнеспособности его подопечного, набавляемые к обычному его жалованью, вычислялись, ad imperatum[55], исходя из расценок, принятых для заключенных, а аппетиты у Бруно были как у самого натурального вольного горожанина со здоровым организмом. В последний раз, отсылая в академию очередное из многочисленных своих прошений о даровании помощнику вполне заслуженной, по его мнению, долгожданной свободы, господин следователь, завершая составленный строго и четко текст, не преминул заметить словами простыми и отчасти бесцеремонными, что искусство создавать монеты из сухих листьев — запретно и противозаконно, караемо служителями Конгрегации, а оттого ему, инквизитору второго ранга, отнюдь не свойственно, и, коли уж вышестоящие никак не желают избавить его от приписанного к нему намертво захребетника, стоит озаботиться хотя б тем, чтобы упомянутое искусство майстеру инквизитору не пришлось постичь, не имея иного выхода…
В последние пару месяцев, правда, ситуация исправилась — по завершении прошлого расследования Курт обрел немалый praemium за осуществленное сверх меры искусно дознание (во многом благодаря запросам Вальтера Керна, надо отдать ему должное), да и сам помощник (по запросу теперь уже следователя Гессе) был одарен платой за исполняемую в течение тридцати одного дня работу агента Конгрегации, а также переведен на более приемлемое обеспечение, равное затратам на среднего курсанта академии. Однако даже у таких денежных средств имелась нехорошая tendentia со временем иссякать, и теперь, усаживаясь за стол студенческого трактирчика и здороваясь с хозяином, Курт мысленно вздыхал, раздумывая над финансовым резоном строгих постов.
— Шницель, — тем не менее, сообщил он в ответ на вопросительный взгляд из-за стойки и увидел, как Бруно, присевший напротив, чуть заметно покривился, точно от внезапной зубной боли.
— Постного чего-нибудь, — попросил подопечный непреклонно.
— А в монахи когда пострижешься? — уточнил кто-то из-за стола в углу и чуть привстал, неопределенно махнув рукой им обоим: — Здравствовать желаем… Давненько вас что-то видно тут не было, майстер инквизитор; зазнались?
— Я тут каждую неделю, — возразил Курт снисходительно. — Если б ты изредка просыпался и вынимал физиономию из тарелки, ты б меня видел. Я верно слышал, что тебя намереваются отчислить с факультета?
— Ага, Хоффмайер настучал? — с напускной обидой отозвался тот. — Ничего подобного. Держусь мертвой хваткой.
— Мертвецкой, если точнее, — хмыкнул кто-то у стены.
— Отвали.
— Беспробудной, я б сказал…
Меж двух столов тут же завязались прения, и на вошедших внимание обращать, наконец, перестали.
Свою порцию, принесенную довольно споро, Курт наполовину изничтожил уже за минуту, не заметив даже, как; мысли были далеко отсюда, блуждая меж пустырем у городской стены, свалкой и Кельнским собором. Подопечный ковырялся в тарелке вяло, перекатывая с края на край кусок тушеной морковки и косясь в его сторону с невнятной тенью во взгляде; когда взгляд этот начал уже осязаемо прожигать макушку, Курт, не выдержав, отложил вилку и воззрился на помощника вопрошающе и почти раздраженно.
— Что, в самом деле, с тобой такое? — спросил он, понизив голос, дабы соседние столы не услышали того, что их не касалось. — Сперва я думал, тебе претит сидеть на моей шее. После я полагал, когда средства у тебя появились свои, что ты экономишь. Однако же, это ни в какие рамки; даже задарма, когда у нашей хозяйки благое настроение, в тебя, кроме этой вареной гадости, ничего не запихнешь. Бруно, ты впрямь в монахи нацелился или страждешь желудком?
— Довольно для инквизитора странно отчитывать мирянина за склонность к постным блюдам, — усмехнулся тот и, повстречав его взгляд, посерьезнел. — «Что со мной такое»… Что с тобой такое? Как ты можешь это есть?
Курт переместил взгляд на недоеденный шницель, источающий острый аромат, и непонимающе передернул плечами:
— Не возводи поклеп; готовят тут отменно.
— Это мясо, — еще тише, чем прежде, возразил подопечный. — Жареное мясо. Неужто тебе кусок в горло лезет?
— Господи… — тоскливо проронил Курт, внезапно осознав, в чем дело. — Вот оно что…
— Посему — ты уж дожевывай и, Бога ради, попроси убрать тарелку, дай и мне поесть спокойно.
— Да брось, это глупо, — поморщился он, с омерзением глядя на горку овощей на блюде подопечного. — То есть, я понимаю, что это зрелище, а особенно все то, что его сопровождает, довольно неприятно… я и сам… Ты помнишь. И — да, это может запомниться надолго; согласен даже, что попервоначалу и аппетит может испортить, но уже три месяца, как Кельн ничем, кроме грязи, не пахнет. Вон, твои приятели-студенты — наворачивают, и все горожане…
— Они к этому не причастны.
— «Причастны»… — повторил Курт, насупясь. — Точно о каком преступлении.
— Нет; мне себя упрекнуть не в чем. Но что-то от этой мысли легче не делается.
— Это противоестественно, Бруно, и нельзя же всю жизнь…
— Дай-ка я попрошу хозяина принести светильник, — оборвал тот резко. — И ты попробуешь зажечь его. Хотя бы затушить. Хоть в руке его подержи. Богом клянусь, я тут же затолкаю в себя три порции отбивных. С хрустящей, маслистой поджаристой корочкой. Идет?.. Вот так-то, — отрезал Бруно, когда он помрачнел, отвернувшись. — Не тебе меня лечить.
— А ты с меня пример не бери, — огрызнулся Курт. — И сохрани мозги в здравии. Ты меня всерьез настораживаешь; Бруно, с которым я познакомился в той деревне, был…
— Вот и поищи его там. К слову заметить, все в той же деревне я как-то свел знакомство с одним следователем, который тоже сильно отличался от того, кого я теперь перед собой вижу. Сдается мне, оба эти человека сгорели в замке фон Курценхальма. А лично я — еще и этим летом… Да, — через силу улыбнулся он уже чуть спокойнее. — Ткни в любого в Конгрегации — и, уверен, каждый будет с прибабахом. У меня задвиг — такой. И убежден, что подобных случаев среди вас много. Я ведь прав?.. Ты — от любой свечки отпрыгиваешь, точно от чумного трупа. Ланц даже в самую душную летнюю ночь не снимает ставен — упреет, но не снимет, хотя после того, как он расправился с поджигателем, его дом вообще большинство народу обходит за две улицы. Туда, верно, даже комары боятся влетать. У Райзе с собой неизменно фляга — и уж не с водой; не сказал бы, что он постоянно в подпитии, однако ж, не для красоты он ее таскает. Кроме того, он тешится в допросной с местными шлюхами; надо думать, флягу при этом ополовинив… и как знать, не придется ли его прикрывать Друденхаусу, когда он, быть может, перегнет палку однажды. Не со зла — так, заиграется попросту. Аd vocem[56], удобрять девицу, которую ты когда-то посадил в Друденхаус — мало чем лучше и тоже отдает извращением; тебе не кажется?
