Майкл Чабон - Союз еврейских полисменов
— Шнырял? — Ландсман как будто глотнул крепкого горячего кофе. Почувствовал себя стофунтовым удавом, готовым сдавить крошку-кролика Рафаила.
— Большой ангар «Биг Мейкер». Они его не используют. Возле Гранит-крик. Видели, как он входил и выходил. Таскал туда что-то. Баллон пропана. Может, живет там.
— Спасибо, Бенни. Обязательно проверю.
Ландсман покидает квартиру. Бенито Таганес держит его за рукав, отеческой рукой поправляет воротник, стряхивает крупицы коричного сахара.
— Жена твоя вернулась…
— В вящей славе.
— Очень милая дама. Бенито очень рад.
— Скажу ей, чтобы зашла.
— Нет-нет, ничего не говори. — Бенито ухмыльнулся. — Она теперь твой босс.
— Она всегда была моим боссом. Просто теперь это официально.
Ухмылка гаснет. Ландсман отворачивается от печальных глаз Бенито Таганеса. Жена Бенито — бессловесное тенеподобное существо, а вот мисс Оливия в дни славы своей вела себя как триумфатор, победитель полумира.
— Оно и к лучшему. Тебе босс ой как нужен!
21
Ландсман запасается еще одной обоймой, едет к северу, мимо мыса Халибут, где море тянет к суше суровую длань полисмена. Рядом с шоссе Айкса руины торгового центра отмечают конец ситкинской мечты: заполнить все пространство отсюда и до Якови евреями мира. Постоянный статус приказал долго жить, не родившись, не поступал новый еврейский материал из темных лабиринтов диаспоры, жилищное строительство свернулось, синьки строительных планов сгинули в железных шкафах.
Супермаркет «Биг Мейкер» на Гранит-крик почил в бозе около двух лет назад. Двери-решетки посадили на цепь, глухой фасад лишился латинских и еврейских букв, составлявших название, сейчас его украшают лишь оставшиеся от креплений дырки, каменное домино, брайлевская азбука крушения надежд.
Ландсман останавливает машину у барьера и скользит по обледеневшей поверхности стоянки к главному входу. Снега здесь гораздо меньше, чем на улицах центральных кварталов города. Небо приподнялось повыше, его бледно-серая поверхность раскрашена темными тигровыми полосами. Дыша носом, стиснув зубы, Ландсман подбирается к стеклянным дверям, ручки которых скованы, как кандалами, синими обрезиненными цепями. Ландсман обдумывает свое поведение. Поднять стук и грохот у этой двери, потрясая значком и авторитетом, подавить своим могучим силовым полем эту жалкую букашку Рафи, швырнуть ее…
Первая пуля взорвала воздух возле правой ушной раковины Ландсмана, вжикнула жирным фантастическим шмелем. Что это пуля, он сообразил, когда услышал звон разбитого стекла. Тут же живот его придавил обледенелый снежный покров крыльца, а вторая пуля обожгла затылок, как будто кто-то плеснул на него бензином и бросил спичку. Ландсман вытащил шолем, но пауки уже опутали голову полупрозрачной сетью, их укусы действуют парализующее, двигаться как будто лень. План его не план, а сам он, естественно, бездарный болван. Один, без поддержки. Где он, не знает никто, кроме Бенито Таганеса, гения умолчания с тягучим взглядом. Здесь и сдохнет он, на заброшенной парковке на краю света. Ландсман закрыл глаза, снова открыл их. Паутина уже гуще, на ней поблескивают капельки росы. Снег скрипит под ногами, ног более двух. Ландсман поднимает оружие, во что-то целится, нажимает на спуск.
Выстрел, женский вопль, пожелания цветущей раковой опухоли его, Ландсмана, половым железам. Снег влетает в уши Ландсмана и за шиворот. Кто-то хватает его пистолет и активно выкручивает его из руки. Дышит попкорном. Ландсман поднимается за пистолетом, пелена на глазах утончается, становится прозрачнее. Видна усатая рожа Рафи Зильберблата, двери «Биг Мейкера», толстая крашеная блондинка, валяющаяся на спине, орошающая снег кровью откуда-то из живота. Пара пистолетов, один из которых, в руке Зильберблата, направлен в его голову. Аромат попкорна заглушает все остальные, странно изменяет запах и крови и дыма, тошнотворно подслащает их. Ландсман резко отпускает свой «смит-вессон».
Зильберблат столь усердно тянул пистолет, что рухнул с ним в снег на спину. Ландсман тут же на него уселся. Руки работают без участия головы. Руки вырвали шолем у Зильберблата, вернули его законному владельцу, без участия последнего распорядились вернувшимся имуществом. Зильберблат превратился в кровавый рог изобилия с раскрывом в голове, с раскрывом, из которого рванулся фонтан мозгов и крови. Паутина переместилась в уши Ландсмана. Слышит он теперь лишь хрип дыхания в глотке да буханье крови в висках.
Ландсман слезает со свежеубитого, давя снег коленями, внимая звенящему вокруг покою. У него хватает здравого смысла этому покою не доверять. Сомнения собираются толпой вокруг безобразий, которые он тут натворил, как зеваки на тротуаре вокруг сиганувшего из окна двадцатого этажа. Ландсман с трудом поднимается на четвереньки. Он измазан кровью и мозгом, вокруг кровь и мозги, валяется почти целый зуб…
В снегу два покойника, в воздухе, прежде всего — попкорн, как неделю нестиранные носки.
Ландсман сосредоточился на том, как встать и как не упасть, а из ангара выползает еще одно существо, молодой человек с ликом крысьим и походкою нетвердой. Ландсман тут же зачисляет его в Зильберблаты. Этот почетный Зильберблат поднял трясущиеся руки над головой. В руках пусто. Состояние его противника, однако, меняет намерения молодого человека. Он быстро нагибается и хватает со снега пистолет покойного брата. Ландсман возмущенно вскакивает на ноги, однако чья-то пылающая лапа берет его за затылок, встряхивает и сует мордой в снег. Снег почему-то абсолютно черен.
Умерший Ландсман просыпается от холода в щеке. Под щекой ледяная корка. Звон, гул и паутина из ушей исчезли. Он в состоянии сесть. Кровь, натекшая из затылка, разрисовала снег рододендронами. Двое убитых на месте, но молодого человека, убившего или не убившего детектива Ландсмана, не видать. Сообразив, что он забыл умереть, Ландсман принялся себя освидетельствовать. Ни часов, ни бумажника, ни ключей, ни мобильника, ни шолема, ни бляхи… Печальный перечень. Все? Ага, вот: его «суперспорт» тоже исчез. Значит, жив. Ибо только жизнь может преподнести такой совершенный набор гадостей.
— …ские Зильберблаты, — бормочет Ландсман. — Все как под копирку.
Все бы ничего, но холодно. Заползти в «Биг Мейкер» не дает все тот же смертоубийственный попкорн. Лучше от холода издохнуть. Отвернувшись от ангара, Ландсман озирает холм, горы за ним, поросшие чем-то древесным. Черным. Посидев в снегу, Ландсман улегся, устроился поудобнее, свернулся калачиком. И заснул в уютной стенной нише в отеле «Заменгоф», не беспокоясь более о клаустрофобии.
22
Ландсман держит в руках пухлого младенца. Младенец вопит, просто так вопит, без особенной причины, обозначает местоположение, как и положено младенцу. От его вопля у Ландсмана приятно сжимается сердце. Ландсману приятно держать младенца, пахнущего вафлями и мылом. Он сжимает пухлую ножку, прикидывает вес крохотного дедули, ничтожного и в то же время необъятного. Поворачивается к Бине, чтобы сообщить ей приятную новость: медики ошиблись. Вот он, их мальчик. Но Бины нет, сказать некому. Только запах ее волос, подмокших от дождя. Ландсман просыпается и соображает, что орущий младенец — Пинки Шемец, которому меняют пеленку или который чем-то в жизни неудовлетворен. Ландсман моргает, мир в виде батикового коврика на стене вторгается в сознание. И снова Ландсман ощущает потерю, уже в который раз лишаясь сына.
Ландсман устроен на кровати Берко и Эстер-Малке, на боку, лицом к пейзажу с садами Бали и всякими неизвестными птицами. Кто-то его раздел. Он уселся. Затылок тут же начинает вопить, чужая лапа боли сжимает его. Ландсман осторожно ощупывает края раны. Пальцы утыкаются в повязку, в марлю и пластырь. И проплешину выбритых волос. Память подсовывает картинки, как будто на стол падают один за другим снимки места преступления из смертоносной фотокамеры доктора Шпрингера. Шутник-техник из палаты станции «Скорой помощи», рентген, инъекция морфина, тампоны, смоченные бетадином… До этого — белый виниловый потолок кареты «скорой помощи», освещаемый отблесками уличных фонарей. А еще раньше, до прогулки в «скорой»… кровь, пятна на снегу, громадный шмель в ухе, красный фонтан из головы Рафи Зильберблата… дыры в стене, дыры в асфальте… Ландсман отпрянул от этих воспоминаний так резко, что столкнулся с болью об утрате Джанго Ландсмана.
— У-у-у, — взвыл он, протирая глаза. Чего бы он не отдал сейчас за сигарету, папиросу, самокрутку… Палец, например… мизинец, скажем…
Дверь спальни открылась, вошел Берко, выставив перед собой почти полную пачку «Бродвея».
— О-о-о, — сменил тональность Ландсман. — Я когда-нибудь говорил, что люблю тебя? — спросил он, зная, что никогда этого не говорил.
