Вадим Давыдов - Всем смертям назло
– И что же?
– Царь – это суд. А потом – всё остальное. Разделение властей – вещь, видимо, необходимая для того, чтобы общество людей, государство, оставалось здоровым, работало.
– Православие говорит не о разделении, а о симфонии власти, Яков Кириллович.
– Симфония всё же не подразумевает слияния. Разделённое слаженно исполняет одну мелодию – отсюда и симфония.
– Ну, если так…
– А теперь – нечто на самом деле важное. Возможно ли, чтобы носители определённой крови оказались… скажем, лучшими судьями, чем другие кандидаты на эту должность? Ясно, одной кровью не обойтись, нужна ещё и соответствующая идейно-политическая и моральная подготовка.
При этих его словах Осоргин и Матюшин обменялись красноречивыми взглядами, а офицеры-дежурные, как по команде, отвернулись от линз-экранов.
– В свете последних новостей науки генетики не вижу в этом предположении ничего особенно невозможного. Передаётся же по наследству дар музыкальный? Я понимаю, что это весьма дерзкая гипотеза, но – почему бы и нет? – Ладягин посмотрел на священника.
– Я, господа, испытываю самое настоящее смущение, – заявил отец Даниил. – Это Яков Кириллович любой источник по памяти наизусть цитирует, а я – что?
– Вы у нас выступаете в роли Патриаршего Синода и Синодальной комиссии, отче, – улыбнулся Гурьев. – А я, так уж и быть, исполню роль секретаря, подсовывающего нужные цитатки.
– Опять смеётесь.
– Так ведь не над чем пока плакать, отче. Вы посмотрите, как бесятся наши бесы, когда над ними смеются. У них аж заворот кишок – или чего там у них есть – начинается. Настолько, что я начинаю всерьёз сомневаться в их разумности. Ирония и, прежде всего, самоирония – лучшее лекарство от сумасшествия, уж вы мне поверьте, отче. Но мы отвлеклись. И, если с царским родом всё более или менее ясно, то при чём здесь моё кольцо и при чём ли оно вообще – мне по-прежнему решительно непонятно.
– Счастливчик вы, – завистливо хмыкнул Осоргин. – Всё-то остальное вам, как обычно, понятно!
– Придётся вам всё-таки подождать ответа из Ватикана, – покачал головой Ладягин.
– Прошло довольно много времени уже.
– Не все так быстро читают, как вы. А некоторым, в отличие от вас, требуется ещё и поразмыслить над прочитанным, – проворчал священник. И продолжил, когда отцвели улыбки: – Но мы же опять не узнали ничего принципиально нового. Чего-то, о чём мы даже не догадываемся?
– А по-моему, нет никакой особенной тайны, – покачал головой Матюшин. – Другой тайны, я имею ввиду. Вообще, нет ничего тайного, только скрытое, да и то – до поры.
– Истинно так, Николай Саулович, – вздохнул священник. – И всё же мы ходим вокруг да около. Кто же покушался на княгинюшку – ведь он так и не сказал?
– Это нам не очень интересно, отче, – усмехнулся Гурьев. – Теперь Рэйчел ничего не грозит, – во-первых, мы рядом, во-вторых, не в пешках дело, в-третьих – не нужно спешить, они вылезут сами, а гоняться за ними, таща за собой шлейф из слухов и Скотланд-Ярда – зачем? Ясно, за всей этой катавасией стоит именно Виктор. Ясно, как только я найду исполнителей, я их убью, а вы будете страшно переживать по этому поводу. Оно вам надо, отче?
– А вам?!
– Надо же и мне расслабляться как-нибудь, – усмехнулся Гурьев. – Да вы напрасно так переживаете, отче. Никакого удовольствия в этом нет, одна сплошная голая-босая необходимость. Зачистка окружающего пространства.
– Поражаюсь я вам, Яков Кириллович, – глядя на Гурьева, проговорил священник. – Не злодей же вы, не злодей, это же очевидно, – а такие вещи говорите, что прямо сердце болит!
– Извините, батюшка, – голос у Гурьева, не изменив ни высоты, ни тембра, сделался совершенно другим, и все это почувствовали. – Вот мы сейчас закончим самые необходимые мероприятия – и я вас непременно попользую. Нам всем ваше сердце ещё понадобится, и непременно – здоровое. Надеюсь, в моих возможностях, когда речь идёт о здоровье, вы хотя бы не сомневаетесь?
– Нет. Но меня сейчас вовсе не моё здоровье беспокоит. Что вы собираетесь делать дальше с господином бароном?
– Сдать его Владимиру Ивановичу на опыты, – немедленно заявил Гурьев. – Как раз, пока Виктор пребывает в объятиях Морфея. Надеюсь, его квартирант по-прежнему недооценивает противников и переоценивает себя. Давайте взглянем, что произойдёт. Владимиру Ивановичу не терпится испытать новый способ.
– Ну, ничего особенно нового в нём нет, – засмущался Ладягин. – Обыкновенная трубка Рентгена, только на основе радиоактивно заряженного изотопа серебра. А то, что не терпится – совершенно верно вы заметили. Вот только меня весьма заинтересовали его рассуждения насчёт богов, которые больше не нужны…
– Напрасно, Владимир Иванович, – Гурьев усмехнулся. – Это всё сиреневый туман, пургой, знаете ли, навеяно. Все эти боги-титаны-атланты-драконы, весь этот дух масонов с розенкрейцерами, все эти розы и шипы, крестики-нолики, молоточки-циркулёчки – это всё тоже бесами напридумано, чтобы бедных глупых человечков запутать. Вся эта теософщина с блаватщиной – вы только посмотрите, с чего начиналось масонство и чем закончилось, когда полезло сапожищами в египетские болота, в гости к Торам и Озирисам. Тот же опиум для народа, только в другой упаковке. Тоньше смолотый, специяльно для антиллихентов. Это наш чёртик-коминтерн так цену себе набивает, намекает, что неплохо бы его месячишко-другой порасспрашивать. Пока мы будем внимать ему, разинув рот от восторга перед его древними и глубокими познаниями, он и зацепится. Это как раз очень понятно и настолько примитивно, что даже не смешно. Вы можете быть совершенно уверены, что он завтра и не вспомнит, о чём молол языком вчера. Это сущность такая – откуда уж там в нём прочные связи, в газообразном-то нашем.
– Какие вы слова умеете найти, Яков Кириллович, – нежно сказал Матюшин, погладив усы. – Прямо слушал бы и слушал. А, батюшка?
– Да вам проповеди с амвона провозглашать, Яков Кириллович, – улыбнулся и отец Даниил. – Могли бы превосходную карьеру выстроить.
– Спасибо, господа, я подумаю над вашим предложением, но несколько позже, – невозмутимо кивнул Гурьев и снова повернулся к Ладягину: – Давайте приступать. Как раз тут полный комплект руководящего состава.
– А княгинюшка?
– Не думаю, будто это зрелище – для женских или детских глаз, – разом стёр улыбку с лица Гурьев. – Советую всем присутствующим быть готовыми ко всякого рода неожиданностям.
– Вы знаете, какого?!
– Всякого, – отрезал Гурьев. – Георгий Аполинарьевич, смените, пожалуйста, катушку в киноаппарате. Мало ли что.
– Слушаюсь.
Наконец, все приготовления закончились. Ладягин, перекрестившись, взялся за рубильник:
– Ну… С Богом, господа!
Сгрудившись у стеклянных линз перед экранами, они смотрели на оконечность трубы излучателя, напоминавшую иллюминатор глубоководного батискафа, только непрозрачный. Осоргину показалось, что он слышит басовитое гудение электромоторов, хотя это, безусловно, было иллюзией. А в следующую секунду тело Ротшильда затряслось – это было видно даже на отвратительном зернистом изображении, создаваемом экраном. Это продолжалось совсем недолго, а затем – изображение пропало вообще.
– Спокойно, – сказал Гурьев. – Спокойно. Пока – никакой паники. Подождите ещё минуту, Владимир Иванович. И выключайте.
В полной тишине караульного помещения раздавался только один звук – мерный стук запущенного одним из дежурных офицеров метронома. Наконец, вечная минута истекла, и Ладягин выключил рубильник. Прошло около трёх минут, прежде чем изображение с камеры вновь проступило на экранах. Собравшиеся вглядывались в него, хотя там по-прежнему мало что удавалось разглядеть. Гурьев выпрямился:
– Всё. Пойду, взгляну, что происходит. Георгий Аполинарьевич, смените опять катушку в аппарате и срочно отдайте отснятое в проявительную. Я никаких особых надежд не питаю, однако, возможно, киноаппаратуре повезло больше.
– Яков Кириллович…
– Всё в порядке, господа. Ну, насколько это вообще возможно в данной ситуации.
– Вы думаете, он… уничтожен? Мёртв?
– У нас есть только один способ это проверить, – кивнул Гурьев, направляясь к двери.
* * *Близнецы «молчали». Пожалуй, это была единственная по-настоящему хорошая новость. Поскольку в остальном ничего хорошего не было.
Ротшильд лежал, завалив голову набок. Поза не оставляла никаких сомнений – Виктор мёртв. Что называется, мертвее не бывает. Вместо цветущего лица уверенного в своём могуществе, богатстве и интеллекте мужчины, каким был Ротшильд ещё несколько часов назад, на Гурьева смотрела искажённая мучительной гримасой маска из серо-жёлтой, покрытой старческими пигментными пятнами, кожи. Кожа на шее тоже опала, обнажив торчащий кадык. Ввалившиеся щёки и виски, закатившиеся глаза, фиолетовые губы – за несколько минут барон Натаниэль Виктор лорд Ротшильд постарел на несколько десятилетий. Гурьев мысленно содрогнулся, представив, какие ужасные ощущения сопровождали кончину этого человека – наверняка последние секунды казались ему вечностью. Вздохнув, он расчехлил фотоаппарат.
