Богдан Сушинский - Восточный вал
— Кто-то сказал, из великих… — невнятно и растерянно пробормотал рейхслейтер.
— Так, может, я и в самом деле слишком поздно начинаю проявлять свою твердость? Если не так, то почему меня все ненавидят, но никто не боится?
— Это неправда, мой фюрер. Большинство германцев верит вам как фюреру и искренне уважает вас. Ненавидят лишь отдельные людишки, которым ненавистен порядок в стране, и которые все еще заражены иудейством или коммунизмом. Вы сами не раз говорили, мой фюрер, что в нашей борьбе «следует постоянно учитывать слабости и звериные черты человеческой натуры». Возможно, мы не всегда учитываем «звериную натуру» людей, которые окружают нас, особенно звериное нутро некоторых наших генералов.
— Это хорошо, что ты пришел сюда, Борман, а то мне уже становилось страшно находиться одному в этом каменном гробу, — Гитлер подхватился и нервно прошелся по отсеку. — Мне трудно находиться в этом склепе, Мартин. На меня давит вся та масса земли, что отделяет нас от неба.
— Знаю, мой фюрер. У вас характер Бонапарта, вы привыкли к открытому бою, к прямому вызову врагу, а вас постоянно загоняют в подземелья: здесь, в «Вольфшанце», в «Вервольфе» и во всех прочих ваших полевых ставках и резиденциях.
Фюрер выслушал его очень внимательно, и не скрывая своего подозрения. Он искренне был убежден, что его страх перед подземельем остается для Бормана тайной. Однако выяснять ничего не стал. Они молча осмотрели отсек, которому предначертано было стать подземной спальней фюрера. Здесь все было просто, как в солдатской казарме: кровать, с бронзовым «Распятием» у изголовья, столик, тумбочка, два грубовато сколоченных стула… Воистину, «умилительная, никого не сбивающая с толку простота», как иронично охарактеризовал ее недавно «гестаповский Мюллер».
— Однако я обязан привыкать, — проворчал Адольф и вновь улегся в постель.
— Нам с вами надо быть готовыми ко всему, мой фюрер.
Гитлер не ответил. Он лежал с закрытыми глазами, и
можно было подумать, что неожиданно уснул. Борман уже решил было тихо, крадучись, выйти из отсека, однако в ту же минуту фюрер пошевелился.
— Я снова слышу разрывы… — неожиданно произнес он.
Борман повел головой, словно бы принюхиваясь к происходящему вокруг, однако так ничего и не расслышал: в подземелье было тихо и неуютно, как в разграбленной гробнице.
— Да нет, пока что, вроде бы, вокруг нас тихо, — неуверенно как-то произнес он, словно бы, подпадая под гипнотическое воздействие голоса фюрера, терял возможность реально воспринимать происходящее.
— Ты не понимаешь, Борман: я уже слышу. Снаряды ложатся все ближе…
— Это верно, мой фюрер: снаряды ложатся все ближе. Для каждого из нас снаряды ложатся все ближе.
— Слава Богу, он пока еще не бредит! — облегченно вздохнул личный секретарь фюрера.
— Там, на поверхности, прямо над нами, уже враги. Они над нами, вокруг, среди нас… Везде враги!
— Они везде, — едва слышно пробормотал Борман, уже не рассчитывая на то, что будет услышан.
— Пали последние города, — погружался фюрер в бездну своих провидческих видений. — Погибли последние солдаты. В двери бункера громыхают прикладами. Ты слышишь их, Борман?
После каждой фразы Гитлера, рейхслейтер встревоженно вертел головой, и хотя никаких посторонних звуков до него не долетало, на вопрос фюрера с явным отчаянием в голосе ответил:
— Слышу! Отчетливо слышу, мой фюрер! — и был на грани того, чтобы и в самом деле услышать громыхание сапог, русскую брань и удары прикладами в дверь.
— Они уже идут!.. Они победили, а потому жестоки и беспощадны, как жестоки и беспощадны были бы мы сами. — Фюрер произносил все это медленно, безинтонационно, словно видел то, чего не мог видеть сам Борман, и устало, обреченно комментировал являвшиеся ему апокалипсические видения. — А ведь я всегда считал, что там, где есть мы, национал-социалисты, никому другому места уже нет.
Борман помнил это высказывание Гитлера, которое в тридцатые годы стало боевым девизом молодых германцев: «Там, где есть мы, нет места никому другому!».
— Враги всегда жестоки и беспощадны, — молвил он вслух, стараясь сохранять мужество. — А потому, главное заключается не в том, чтобы научиться выбирать врагов, а чтобы научиться беспощадно их истреблять.
Гитлер что-то пробормотал в ответ, и только теперь повернул голову так, чтобы видеть Бормана. До сих пор Мартину казалось, что он так и не удостоит его больше взгляда, а все то, что он сейчас произносит, — это размышления вслух, разговор с самим собой. «Впрочем, кто его знает, может, он видит меня даже с плотно закрытыми глазами, как видит в эти минуты все то, что открывает ему предчувствие?!».
— Мы и так уже достаточно наплодили себе врагов, Борман, неумолимых и беспощадных врагов, — укоризненно молвил Гитлер. — Возможно, в этом кроется самая большая наша ошибка: мы сотворяем себе врагов как раз тогда, когда нам очень нужны друзья.
— Однако еще не поздно, мы еще могли бы договориться с русскими, мой фюрер.
— С русскими — нет. Только не с русскими!
— Следует хотя бы попытаться. Еще не поздно начать переговоры. Ведь тогда, в 1943-ем, они почти согласились! Теперь, когда наши войска оставили пределы России…
— Поздновато, Борман. — Ответ был категоричным, и все же он немного успокоил рейхслейтера. Было время, когда Гитлер и слышать не желал о переговорах. Особенно с русскими. — Они опьянены кровью жертвы. Они уже видят себя на колесницах триумфаторов. Все: русские, англичане, американцы, даже всеми презираемые румыны, — и те видят себя в тогах триумфаторов.
— Еще и эти трусливые, продажные румыны! — сокрушенно покачал головой Борман.
— Бедная, растерзанная Германия! Это так обидно, что арийское государство погибает, в то время как рядом с ним выживают целые страны тех, кто вообще не достоен этой планеты, не достоен нашей священной Европы. Государство, которое в век загрязнения рас уделяет внимание уходу за своими лучшими расовыми элементами, однажды должно стать властелином Земли[28]. Значит, мы недостаточно усиливали наш расовый арийский элемент в рейхе. Недостаточно, недостаточно, Борман! И пусть никто не смеет уверять меня в обратном! — истерично барабанил он истощенными жилистыми кулаками в коленки.
— Однако все еще есть возможность начать переговоры. — Услышав это, Гитлер повертел головой, словно метался в бреду или пытался утолить зубную боль. Однако рейхслейтера это не остановило. — По-моему, такая возможность представляется. В крайнем случае, можно попытаться выиграть время.
— Тогда, в «Вервольфе», под Винницей, ты тоже настаивал на переговорах с русскими, на перемирии с ними…
— Предлагал, мой фюрер, — деликатно уточнил Мартин.
Сейчас, после покушения на Гитлера, вслух вспоминать о приверженности к перемирию с кем бы то ни было из противников, а тем более — с русскими, стало небезопасно даже для него, рейхслейтера и личного секретаря фюрера.
— Вас много было таких, кто готов был добиваться мира любой ценой.
— Я к ним не принадлежал, — непростительно резко отреагировал Борман, — потому что знал цену победы наших солдат. Мир, но не любой ценой. Если бы нам удалось достичь его, когда наши войска еще находились между Днепром и Волгой, то наш «Восточный вал»[29] пролегал бы сейчас по Дону, или, в крайнем случае, по правому берегу Днепра. Теперь же его придется сотворять, в лучшем случае, на старых границах Германии. И это — в лучшем случае.
— «Восточный вал»? — неожиданно ухватился за эту мысль Гитлер, совершенно забыв о намеке относительно переговоров с русскими. — Да, Борман, да, кажется, мы совершенно упустили это: «Восточный вал»! Мы должны быть готовыми стоять на нем, как на последней позиции — на рубеже смерти, рубеже чести германской нации.
Спустив ноги на пол и растирая руками лицо, фюрер с минуту согбенно сидел в позе человека, приходящего в себя после ночного запоя.
— Думает ли теперь кто-либо в рейхе о сооружении вала, который способен окончательно остановить русские орды?
— Никто, мой фюрер.
— Почему? — с трудом поднял Гитлер слишком тяжелую для его тщедушного тела голову. — Почему так происходит, Борман?
— Опасаются, как бы это не было истолковано в духе пораженческих настроений, — мстительно напомнил ему рейхслейтер определение, которым клеймил когда-то Гитлер в ставке под Винницей его самого. — Возможное обвинение в пораженчестве и предательстве — вот что постоянно сковывает всякого, кто действительно пытается думать о завтрашнем тяжком дне нашей обороны и политики.
— Значит, они все-таки боятся меня, — без особой радости констатировал фюрер.
— Но это тот случай, когда они должны не бояться, а верить.
— Где карта? — решительно поднялся, почти подхватился Гитлер, осматривая стены и стоявший рядом стол. — Где здесь, черт возьми, карта?!
