Наталья Болдырева - У обелиска (сборник)
Бомбы рвались совсем рядом, осыпая Зойку мокрой землей. Еще один осколок ударил в руку чуть выше локтя.
– Единыем часиком да минуточкой…
– Пристрелю трусиху! Каждая минутка на счету! Куда, Зойка? А… беги, девонька.
Сперва она и правда бежала, согнувшись в три погибели, торопливо перебирая руками провод. Казалось, только пальцы одни и подвластны ей, а саму, словно тощего котенка, кто-то поднял за шкирку, за ворот вылинявшей гимнастерки, выкинул из окопа и продолжал тащить вдоль линии связи. Волок по ухабам, даже когда ударил в бедро осколок. Когда швырнуло в грязь ударной волной, так что голова мотнулась, хрустнуло в шейных позвонках, тряхнул в воздухе, как куколку с волосами из кукурузного рыльца, и потащил дальше, уже всем телом, по земле. По-пластунски. Дома сестра назвала бы это глупостью; политрук Рыбнев, верно, сказал бы, что так поступает истинный коммунист, смелый комсомолец, любящий свою Родину. Зойка не чувствовала себя смелой. Глупой, слабой, маленькой – да. Как в детстве, дома, когда Нона отчитывала ее за шалости, заставляя сидеть на стуле в углу, пока младшая не поймет, что натворила. Мама никогда не наказывала Зойку, словно и не мамой была, а подругой, а когда ее не стало…
– Думай, Зоя. Видишь, читай: хомо сапиенс сапиенс. Минимум дважды надо подумать, чтобы человеком ра-зумным называться. А ты вечно лезешь, очертя голову… – выплыл из памяти укоризненный голос сестры.
Как хотелось Зойке, чтобы Нона оказалась рядом, сердито отчитала за глупость, взяла за руку и отвела на стул, думать. Спрятала в чисто выметенном углу квартиры от бомб и пуль.
– Единыем часиком… – завела вновь свою канитель Нянька. А может, это гудел в ушах мотор заходящего над Зойкой «Хейнкеля».
– Волкова! Нашла? Вертай связь! Что делать, знаешь? – кричал издалека комполка. Его голос утонул в грохоте.
– Черный «Хейнкель», что ты вьешься… – сквозь стиснутые зубы запела Зойка себе под нос, заставляя замолчать все голоса, – …над моею головой. Ты добычи не дождешься. Черный «Хейнке…»
Провод, целый, уходил все дальше от окопов. Туда, к бомбам.
– Черный «Хейнкель», я не твой…
– Не твоя. Некрасиво девушке песни мужские петь. А «Хейнкель» не черный, а зеленый. Внимательнее надо, Зоя. – Нона словно стояла у нее за спиной, так явственно звучал в голове строгий, чуть раздраженный тон сестры.
– Внимательнее, – повторила Зойка вслух, в на-дежде уцепиться за звук собственного голоса и не потерять сознания, но грохот разрывов поглотил все. Зою будто придавило к мокрой траве. На животе, чувствуя ребрами каждую кочку и корень, она двинулась дальше, перебирая пальцами провод. Целый.
Ну, не радистка она! Отчего не радистка?! Нюрка Ковалева – радистка, офицер связи. А Зоя Волкова – простой фронтовой шофер. Раненых в ПМГ привезла – да так влетела.
– Как наутро матушка лодку купила… – «Хейнкелем» загудела в голове Нянька.
– Сядь прямо, Зойка! Пиши: погребальные обычаи славян. Умершего погребали в лодке или на санях… – опять поднялся из памяти голос сестры.
«Меня контузило. Оттого и голоса. Я сегодня умру», – осознала Зойка, чувствуя, как немеет раненая рука. Ног она почти не чувствовала.
Новый взрыв залепил ей лицо землей, засыпал комь-ями и травой в тот самый момент, как Зойка разглядела впереди то, что искала. Взрывной волной оборванный конец провода забросило на нижнюю ветку искалеченной березы. Зойка – откуда только силы взялись, куда страх девался? – поднялась на четвереньки и поползла к шнуру. Зажала в раненой руке. Поковыляла, опираясь на ладонь здоровой, искать другой конец. Дальше – соединить порванное, и всего делов. «Зойка, заводи!» – прыгнет комполка в кабину, и только газ выжимай да на ухабах подскакивай.
Она все крутилась, крутилась, шарила по траве, голова шла кругом от потери крови, а догадка все никак не проникала в сознание – вот она, воронка, там, где должен идти шнур.
Зойка бросила найденный конец, перебралась через воронку и отыскала второй. Как быть?
– Повторяй: человеческое тело представляет собою… представляет собою хороший проводник. Оно может…
– Может! – согласилась Зоя с невидимой старшей сестрой. Распласталась над воронкой, растопырив в стороны руки. Едва хватило, чтобы сжать в ладонях оба конца шнура. Замерла, глядя под ноги и вслушиваясь в грохот.
– Есть! Есть связь! Есть! – кричал издалека полковник.
Теперь только держать. Шаркнул совсем рядом с виском осколок. Чуть ближе – и кончилась бы Зойкина жизнь, а так – оцарапал кожу, вырвал прядку, пилотку с головы сшиб. Она упала на дно воронки, а по лицу Зойки медленно поползла ниточка крови – через лоб по брови к переносице и по ней вниз. Скашивая глаза, Зойка следила за каплей крови, подбирающейся к кончику носа: кажется, вот-вот капнет прямо на пилотку, на красную звезду, а все не срывается, висит на самом курносом кончике.
– Волкова! Зоя! – кричал кто-то.
– Я здесь, – хотела крикнуть Зойка, но получился только тихий сип.
Звуки отодвинулись, голос потерялся в серой пустоте, накрывшей Зойку. Словно не было ничего для нее в тот момент: «Хейнкели» в небе гудят не громче шмеля в жасминном кусте, бомбы рвутся – словно кидает соседская девочка об асфальт и стену мяч. Мир будто отодвинулся от Зойки, повесил между ней и смертью занавеску из бусин, такую же, какая висит дома между кухней и комнатой: только гудят высоко зеленые жуки «Хейнкели» да девчонка соседская метит мячиком все ближе. Зойка слышала, как он, свистя, рассекает воздух и со звоном бьет в землю. А капелька крови замерла на носу – и передумала падать, словно жалко ей новую Зойкину пилотку.
«Плохо дело», – со странным спокойствием подумала Зойка, когда вместо пилотки на дне воронки обнаружилась вдруг та самая девочка. Та, что бросала о стену мяч. А может, и не она. Просто девочка лет семи, не старше, вся грязная, с красными и опухшими от слез глазами.
– Оля, – позвала ее Зойка. Отчего «Оля», она и сама не понимала. Выплыло имя в затуманенном мозгу, словно подсказал кто.
– Mutti, ich habe Angst! – прошептала девочка, обхватила застывшую крабом над воронкой Зойку за шею.
– Не бойся, родная. – Совсем потемнело у Зойки перед глазами, стихли, уйдя за лес, «Хейнкели». Остались от всего мира только концы провода в руках, бегущие через тело позывные да маленькие руки Оли.
– А ну открывай глаза, Волкова. Вижу, что очнулась. Давай-давай, можешь не шевелиться – посмотри и валяйся до вечера.
Комполка опустился рядом, навалился боком на Зойкины ноги. Она тихо ойкнула и разлепила веки, но увидела не лицо полковника, а мятый бланк справки, размашисто заполненный его торопливым небрежным почерком.
– Ну, плясать не заставлю, а улыбнуться разрешаю. Вот, орден твой. «Славы». Третья степень. Пока такой, бумажный, на параде на сиську не прицепишь…
– Да какие у нее сиськи, Роман Иваныч, смех один, – поддела медсестра Нюра, полная деревенская девушка, до самой косынки усыпанная веснушками. – Вот дали бы вы мне…
– Болтун, – оборвал ее комполка, улыбаясь, убрал от лица Зойки справку и с напускной строгостью посмотрел на медсестру, – находка для шпиона. Волкова у нас герой, а ты трепушка рязанская. Отрастила площадку под ордена, а ума не нажила.
Нюра фыркнула, мол, ордена найдутся, немца на всех хватит. Зойка приподнялась на локтях, оглядела блиндаж.
– А Оля моя где?
Лица комполка и Нюры в одно мгновение будто выцвели. Улыбки вылиняли до белых поджатых губ. Даже веснушки Нюрины словно поблекли и посерели.
– Вспомнила все-таки… – пробормотал Роман Иванович, потер ладонью лоб, сдвинув фуражку на затылок. – Оля, ее, понимаешь ли, где?! – обратился он к кому-то невидимому, глядя в сторону. – Давай полит-рука, Льва Сергеича и капитана Румянова.
Нюра выскочила из блиндажа.
– Румянова зачем? Где Оля моя? – Зойка дернулась, но полковник продолжал сидеть на плаще, которым укрыли ей ноги.
– Посмотрит тебя еще разок Лева, – словно не услышав вопросов, продолжил полковник. – Он еще вчера говорил, что не так страшны твои раны, чтоб столько без сознания лежать. На ноге царапка поглубже, крови много потеряла, но это ничего… Думали, контузия, но, видишь, сразу все вспомнила, как в себя пришла, бодрячком глядишь… Повезешь меня к вечеру в штаб…
– Зачем Румянова? У меня ж простое ранение, не магическое… Простое…
Полковник опустил глаза.
– Разрешите? – В дверь заглянул политрук, товарищ Рыбнев. Он всегда старался казаться строгим и внушительным, но Зойка его строгости не верила. Как-то раз она задремала в машине, а проснулась – увидела, как Рыбнев ей в окошко смотрит и улыбается – не будит. Вот и теперь вошел политрук: суровая складка между бровей, фуражка низко надвинута – а все-таки в первую минуту мелькнула в синих глазах едва приметная улыбка. Но посмотрел на Зойку и нахмурился, уже всерьез.
