Михаил Ланцов - Маршал 2
– То есть?
– Товарищ Сталин, – улыбнулся Михаил Николаевич, – какой сейчас год?
– Одна тысяча девятьсот тридцать девятый, – медленно произнес Иосиф Виссарионович.
– Вот. А умер я в одна тысяча девятьсот девяносто третьем.
– Умерли? – Невозмутимость на лице Вождя откровенно боролась с шоком.
– Именно так. Точнее я думал, что умираю… почувствовал, как у меня остановилось сердце, да и вообще. Сложно пересказать эти ощущения. Поверьте, они малоприятны.
– Не понимаю… – покачал головой Сталин.
– И я не понимаю. Так как следующим, что я помню стала квартира в доме на набережной, увиденная этими глазами, – маршал показал пальцами на свое лицо. – Ну а дальше вы знаете. Потеря сознания. Тяжелая и необъяснимая болезнь.
– Бред какой-то.
– Еще какой. – Произнес Тухачевский, и они на пару минут замолчали. Сталину нужно было это переварить. Шок. Но, к слову сказать, он нашел хороший способ – взял папку, которую маршал положил на старое место, и стал перечитывать выжимку. Одна тысяча девятьсот девяносто третий год. Это оказалось тем звеном, которое стремительным ураганом стало собирать все элементы мозаики в единое целое. Пусть фантастичное, но целое.
– Кем вы были там? – Продолжая листать досье, спросил Сталин.
– Маршалом. Доживал свои последние дни на даче после развала Союза.
– Что?
– Осенью девяносто первого в СССР произошел государственный переворот, который привел к тому, что в декабре того же года Советский Союз был распущен, а в его осколках установился капитализм и прочие сопутствующие вещи. В девяносто третьем часть товарищей попыталась СССР реставрировать, но они оказались слишком слабыми для подобного. Да и решительности им явно не хватало. В таких делах без силы и напора не обойтись. Требовалось проливать кровь, что для людей, воспитанных на излишне гуманистических ценностях, да еще трусоватых, было просто невозможно. Кишка у них оказалась тонка, отстоять то дело, которое считали правым. И у меня в том числе. Ведь я был на военной службе в момент переворота, но не решился на какие-либо активные действия. Испугался, что начнется гражданская война, будут умирать люди. Крови испугался, которая могла бы лечь на мои руки. Воин… хренов.
– А из-за чего это произошло? Контрреволюция?
– Это очень долгая история, товарищ Сталин. И я, к сожалению, могу осветить ее только как свое мнение, которое далеко от объективности. Да и началось все еще до предстоящей войны, хотя, конечно, это я только тут осознал.
– Думаю, время у нас есть, – с напором произнес Хозяин.
– Дело началось в далеком семнадцатом году… – начал с самого начала излагать свое мнение маршал. Безжалостным скальпелем идущий по вывихам истории и идеологии. Сталин слушал молча и не перебивал. Лишь желваки иногда перекатывались… – а потом случилось то, что должно было случиться – государственный переворот. И, насколько я понимаю, необратимый и неизбежный. Да, капитализм – это зло, но люди устали жить одной надеждой на сказку и красивыми статистическими выкладками.
– То есть, вы считаете, что коммунизм обречен? – С холодной злостью спросил Сталин.
– Если верить работам конца двадцатого века, то сама по себе идея коммунизма есть следующая стадия развития мыслей социалистов-утопистов начала девятнадцатого века. Коммунизм не обречен, он попросту невозможен, так как утопия, к которой мы столько лет стремились, положив на алтарь десятки миллионов жизней, семьдесят лет и колоссальное, просто чудовищное количество ресурсов. Самым большим шоком для меня в той жизни стало то, что уровень жизни среднего советского человека в девяностом году двадцатого века вполне находился на том же уровне, в сравнении с общемировым, что и в девяностом году девятнадцатого века. То есть, получилось, что несмотря на создание достаточно мощной армии и прочее, прочее, прочее, мы так никого обогнать и не смогли. Вообще. И одной из причин этому стало то, что доминирующая идеология себя не оправдала… Сложно построить дом, заведомо невозможный. Например, с крышей, но без стен. Ведь идея светлого будущего это, грубо говоря, концепция христианского рая, переложенная на более современный лад. Вы думаете рай можно построить на земле? Это ведь сказка. Идеал. Мираж. А мы строили. И я в том числе. Но сказку нельзя построить… В конечном итоге людям это надоело.
– Людям? Не заговорщикам? – Уже более спокойно отреагировал Сталин.
– В том то и дело, что заговорщикам ничего бы не светило, если бы народ был не готов к таким преобразованиям. Ситуация получилась строго по Ленинской формуле: люди уже не хотели жить по-старому, а верхи не могли по-новому. Народ хотел, грубо говоря, джинсов и колбасы. Он устал жить по-простому, хотелось кушать вкуснее, спать мягче, ну и ярких красок побольше. Вот и вышло, что капитализм оказался единственным выходом в той ситуации. И все развалилось как карточный домик. Не успело руководство Союза вовремя осознать необходимость и характер перемен без столь радикальной смены режима. Не поняло, что нужно было уходить от крайностей к более умеренной форме. К центризму. Расширять и упорядочивать частный сектор в экономике, сооружая из него своего рода расширительный бачок, дабы народ мог, при желании самовыражаться. Да и в ряде задач частный бизнес предпочтительнее, в том числе и малый. Вводить и укреплять частную собственность, без которой многим плохо спалось. Не потому, что она им была нужна, а потому что хотелось. Не перевоспитать человека. Хочется ему. Вот хоть убей, а все равно хочется. И так далее. Грубо говоря – удалять от любых радикальных воззрений, стремясь к сбалансированным взглядам, как в экономике, так и в идеологии и внутренней политике. Но нет. Все пошло наоборот. Сначала в шестидесятых попытались за пару пятилеток построить коммунизм, что, как вы понимаете, абсурд. А потом, в восемьдесят пятом таки догадались о том, что натворили и всю страну уже лихорадит. Но что и как делать осознать не смогли – сказался невысокий уровень образования в среднем по руководству. Кухарка без образования толком государством править не может. Как Владимир Ильич и говорил. В итоге, довольно топорно и неумело попытались внедрить отдельные элементы капитализма, но это только все усугубило. Вот и получались. Разорвало Союз в девяносто первом на 15 государств. И это еще хорошо, что так. Могло и сильнее. Причем по окраинам бывшего Союза ярко и стремительно разгорелся застарелый национализм далеко не в самых эстетичных формах, и началась ударная деградация. Сработала старая бомба, заложенная под фундамент Империи еще в семнадцатом. В общем… если грубо, то мы сами себе оказались врагами. Хуже внешних.
– Не верю… и не хочу верить, – отреагировал Хозяин.
– Разве вам нужно мне верить? – Усмехнулся Тухачевский. – Сомневаюсь. Мутный человек рассказывает какие-то контрреволюционные сказки. Может его для это специально и послали? Хитрость мирового Империализма ведь не знает пределов.
– Вот видите. Хотя… какой смысл вам врать, если вы агент в текущем положении?
– Действительно. Ведь если бы я был агентом, то зачем мне нужно было надрываться на пользу СССР? Зачем я прикладывал все усилия для разгрома ваших политических врагов? Да и вообще… Странная работа агента. Обладая всеми знания по будущему мне намного проще было бы организовать государственный переворот в СССР здесь и сейчас, если бы требовалось уничтожить коммунистов. Тот же сепаратизм, который разорвал Союз в девяносто первом и тут вполне присутствует. Помните тот старый разговор? Ведь вас, наверное, до сих пор волнует вопрос, почему я пришел к вам и решительно отказался от старых политических позиций? Так вот, ответ прост – потому что я считаю вас самым лучшим правителем России во все известные мне времена и ипостаси ее существования. Как бы она не называлась.
– Льстите? – с усмешкой произнес Сталин.
– Почему же? Я могу вам с цифрами показать результаты всех иных правителей, которые мне известны. Вы добились самых выдающихся успехов, грубо говоря, приняв страну с сохой и оставив ее с атомной бомбой.
– Атомной бомбой? Вы считаете, что это реально?
– Вполне. Причем в довольно умеренные сроки. И не только бомбу. Атомные реакторы для кораблей и подводных лодок тоже реальны, как и атомные электростанции, как и термоядерные бомбы. Я, конечно, этими вопросами плотно не занимался, но кое-что помню и могу поспособствовать ускорению ее получения. Например, я помню очень много теории по этим вопросам, которая сейчас еще только начинает нарабатываться.
– Кстати, а почему вы помните? У вас ведь какая-то странная память.
– Та странная болезнь, что меня постигла была связана с тем, что в этом теле не смогли ужиться два сознания. Вот меня и лихорадило. Подозреваю, что вполне мог и умереть. Однако после того, как все закончилось, я с удивлением обнаружил, что не могу себя никак идентифицировать, то есть, не считаю однозначно ни Тухачевским, ни Агарковым. Я – продукт их слияния, а от них самих только и остались что воспоминания. Поэтому я и сказал, что Света отчасти моя дочь. Ведь ее отец стал строительным материалом для меня.
