Влад Савин - Страна мечты

Ну да, конец августа, у меня уже шестой месяц! А живот еще малозаметен — врач сказал, это оттого, что у меня мышцы на прессе очень сильные, от занятий русбоем. Но все равно, прежде талия была тонкая, теперь стала как у всех, в свой крепдешин в горошек уже влезаю с трудом — хорошо, «московское» платье шила с запасом, сосборенное на пояске. Ну а под конец придется что-то придумывать. Сама не заметила, как рассуждаю вслух — вот как бы сшить, чтобы красиво?

— Стиль ампир, клеш от груди — говорит Лючия — или по-венециански, спереди так же, а на спине клеш прямо от ворота. Из легкой, летящей ткани, чтобы не выглядело тяжеловесно, и, развеваясь, маскировало изменения фигуры. Будет просто великолепно! И после тоже можно носить, с пояском.

Ну, подруга, тут тебе лучше знать — со швейной машинкой ты управляешься даже лучше меня! Машинки общие — три штуки, в разное время добытые, у девчонок в общежитии стоят, в особой комнате. И ты уже успела кому-то советы дать, фасон выбрать — и хорошо получилось! А вот как в Москву переберемся, там придется свою машинку покупать.

Ой! В этой части парка, как домой идем, от Первомайской к заводу — так всегда дует от моря, как из трубы! Налетел ветер-хулиган на нас, красивых и нарядных, увлеченных мыслями и беседой — и сразу наши шляпки по дорожке прокатил, прически растрепал, пока ловили, платья солнце-клеш надул как паруса! А если клеш от ворота, как ходить в ветренную погоду? Если только под плащом или пальто — или на пляже, поверх купальника. Но как «брекс» одеваться не буду, если мне нравится так, и моему Адмиралу! Кстати, успею еще сегодня с Михаилом Петровичем часок по парку пройтись? Пока К-25 в море не ушла. Вот рядом сейчас работаем — а видимся урывками, не считая ночи. Так сами мы такую судьбу выбрали. И другой нам не надо.

Неприметный домик в Замоскворечье, на тихой московской улочке. Никаких вывесок, а тем более надписей «запрещено». Но постороннему сюда не только вход закрыт — даже слишком пристально интересоваться, кто тут живет, приезжает и уезжает, было чревато — не арестуют, но проверят обязательно, кто такой и отчего любопытство?

Именно здесь раньше останавливались «гости из будущего», приезжавшие в Москву в сорок втором, и летом сорок третьего. Знал этот дом и других интересных людей — но стены разговаривать не умеют. Ну а охрана и обслуживающий персонал давно усвоили три правила — не любопытствовать, не удивляться и не болтать.

— Кто ему гитару дал?!

— Так приказ был, тащ комиссар госбезопасности, чтобы вежливо, и если что попросит, исполнять. А про музыку, запрета не было.

— И давно он так поет? Окна закрыты, надеюсь?

— Таки не беспокойтесь, тащ комиссар, счас весь этаж пока пустой, на шесть номеров он один. Некому слушать, кроме нас.

— Ладно, ключ давай, и свободен!

Из-за двери доносилось:

Протопи ты мне баньку по белому —Я от белого света отвык…

Комиссар госбезопасности третьего ранга Александр Михайлович Кириллов (среди экипажа подлодки К-25 носивший кличку «жандарм», чему нисколько не обижался) не стал стучать — просто отпер ключом и вошел. К нему обернулся молодой еще человек, с ногами сидевший на кровати, в обнимку с гитарой. В комнате было накурено, хоть топор вешай. На столе и на полу валялись мусор и объедки — похоже, в номере не убирались уже дня три.

— Что же вы, товарищ Безножиков, так распустились? — спросил комиссар ГБ — сами небритый, в расхристанном виде. И никотин, он жизнь весьма сокращает, если в таком количестве. Хорошо хоть водки вам велено не давать — а то допились бы до белой горячки, как в самолете, рассказали мне уже.

— А зачем? — ответил человек с гитарой — ваши мордовороты схватили, притащили, через весь Союз, где Красноводск, а где Москва? Я так понимаю, будете сейчас агитировать меня продолжить ударный труд на благо Отечества в круге первом, или как у вас здесь шарашки называются?

— Гражданин Безножиков Родион Ростиславович — официальным тоном произнес Кириллов — заявляю, что никаких обвинений вам не предъявлено, пока! Я, на правах старого знакомца, имея к тому же все полномочия, искренне разобраться хочу, что с вами произошло? Может, вы переутомились, и вас в санатории полечить надо? Или в нашей епархии непорядок случился — разберемся, накажем виновных? Или вы, вроде тогда, в сорок втором, все осознав, и хорошо поработав для Победы, снова старое вспомнили — ну тогда, простите! Для начала может объяснить изволите, что это на вас красноводские товарищи понаписали?

— Не, ну а что такого? Это моя, что ли, проблема была что ихний главный особист когда-то басмачей по пустыне гонял как товарищ Сухов — но как было у него три класса образования так и осталось? Какой мне смысл самому на себя лишние секретности вешать? Совсекретно — да, пожалуйста, всецело понимаю — улучшение торпед в войну так и должно охраняться. А что такое это ваше ОГВ и с чем его едят — не знаю и знать не хочу, сами думайте. Так у него и спросил, является ли сам факт наличия лиц, допущенных к секретам ОГВ секретом ОГВ, Сухов этот доморощенный радостно мне и заявил что да, мол конечно является

— А ты?

— А что я? Я и сказал, что являюсь допущенным по форме, точное содержание которой является секретом, к которому уже он сам не допущен, и что пусть идет и принесет от начальства бумагу, что он имеет право принимать у меня допуск по форме, о существовании которой он знать не имеет права

— А в морду не боялся получить, от боевого командира-то? Что твой силлогизм он раскусить не способен, это-то понятно. Да еще в нервной обстановке — когда граница рядом, а за ней черт-те что деется?

— Я тогда уже понял, что не знают они что со мной делать, руки у них коротки. Ладно, давай серьезно поговорим. Я понимаю, раз ты здесь оказался, то дошло мое письмо до главного куратора Проекта, это который «самый эффективный манаджер всех времен»?.

— Дошло, конечно. Вот он и приказал мне с тобой разобраться, и ему доложить. А поскольку я тоже человек занятой, то проще было тебя сюда, чем мне в ТуркВО лететь.

— «Дым в трубу, дрова в исходную», как я предлагал, они, конечно, сделать не способны.

— Ты как вообще додумался — чтоб отправить тебя назад в Российскую Федерацию?

— Так я, в отличие от прочих, не моряк, присяги не давал а был гражданским специалистом, верно?

— Верно. Но потом-то, вместе со всеми присягнул, значит, перешел в подчинение и обязан соблюдать законы.

— Обязан. И соблюдаю. И в войне чем мог — предкам помогал. Но как был гражданином РФ, так им и остался, в Нормандии-Неман тоже ведь французы по российским уставам воюют, и ничего, гражданами не стали. Так и я. А теперь война кончилась, я, как не кадровый военный, прошу меня демобилизовать и вернуть где взяли. А не можете — выдайте вид на жительство, но не паспорт. Я Усатому в подданные не нанимался.

— Ты откуда этой казуистикой овладел?

— Так я говорю — образование. В Красноводске зона — на наш «Дагдизель» эвакуированный всю неквалифицированную рабсилу оттуда брали. Столько историй понаслушался, и начал помогать людям — правильно аппеляцию составить, нарушения администрации вскрыть.

— Истории, лагерные рассказчики, значит. Ну-ну!

— Не кривись — только о том, что точно знаю, говорить буду. Вот, например, в крайний раз с выдержкой из дела разбирался, человеку 25 лет дали знаешь за что? За синяк.

— Это кому же он его поставил-то???

— Себе. Говорю тебе, допущен был к делу как переводчик, человек малограмотный, из Украины, и имеет право на помощь даже при пересмотре дела в упрощенном порядке, в лагере. Был он в Киеве, признает сам, стрелял. Один раз и не в наших, а в воздух, пока еще все под красными знаменами шли. Так следователь даже разбираться не стал — что там за гематома, какие на человека данные, ничего вообще. Есть синяк на плече, от приклада — все, точка, «на суде судья сказал двадцать пять, до встречи». Я не против, виновен — накажи, но посмотри дело хоть сначала. А тут Жегловых нет, только штемпели наугад ставят.

— А ты хоть знаешь, чудик, что в Киеве там было? И что там творило бандерье? Смоленцева из ваших спроси, он там хорошо отметился.

— Представляю — этих зверей из спецназа с цепи спустить и сказать «фас». Но это мятеж, ладно, а вот что после было? Я тоже газеты читаю. Пишут, что вошло в Киев полторы тысячи бандеровцев. Из которых лишь в битве за горком убито больше тысячи.

— Тысяча девяносто шесть. Согласно акту о захоронении трупов, на поле боя и прилегающей территории.

— Ну вот. В госпитале, вместе с их ранеными, еще сотню сожгли. В прочих стычках положили минимум сотню, а то и две-три. Сколько осталось? А тут мне говорят, что только расстреляно после было не меньше тысячи. И фильтрационные лагеря переполнены, а это еще несколько тысяч.