Русь Черная. Кн1. Темноводье - Василий Кленин
— От князца Пози — один сорок без трех соболей! Токма эта рухлядь помельче и похужее.
— От князьца Туругея — двенадцать соболей и две черные лисы!
— От князьца Эрдирара (это не гиляк, а тунгус) — двадцать и один соболь, да шуба соболья, а в ей шестнадцать пластин!..
Дурной, не оставивший надежды разобраться в скорописи XVII века, долгие минуты ожидания с мехами впустую не тратил, а глядел, какие вензеля выводит «завхоз». А кроме того, мозг его совершенно механически суммировал складывал соболей.
— Артемий, — не удержался он, чтобы похвастаться своим маленьким успехом. — Кажется, ты внизу ошибся. Соболей-то всего 166. Это ведь «рцы», «кси» и «зело»? А ты, видать, по ошибке по итогу вместо «кси» поставил «како».
Петриловский быстро пришел в себя, но на миг все-таки зацепенел и лицом потемнел.
— А ты почто зенки свои раззявил?! — взъярился племянник Хабарова; прям по-настоящему взъярился. — Про тебя та книга, штоль?! А ну, пошел отсюда, найденыш!
Санька кинул соболей на грязный снег, развернулся и пошел. С виду гордо, но, на самом деле, прикусив губу. Это он маху дал, конечно! Петриловский явно прикарманил 40 соболей, не исключено, что при полной осведомленности своего дяди. А он, Дурной, взял и озвучил это. При всех.
«А ведь и Панфилов тоже не весь ясак довез, — вздохнул он. — Интересно, сколько соболей осели в котомках его людей? Усушка и утруска… Нда, века идут — ничего не меняется».
Он шел к аманатской избе. Сегодня его черед кормить заложников, так чего бы не прямо сейчас? Взял котел с варевом, плошек — и двинул.
В землянке заложников было темно и смрадно. Раздав жратву, Санька подсел к Мазейке и, решив уже не кружить вокруг да около, пошел в лобовую атаку.
— Ты знаешь Чалганку? Она тоже аманатка, но держат ее отдельно.
— Кто? Чакилган? Ее имя Чакилган.
— Чакилган, — медленно повторил Санька, чтобы лучше запомнить. Насколько, однако, благозвучнее ее настоящее имя. — Мне говорили, что ее пленили в Банбулаевом городке. Она — родич Банбулая?
— Чакилган — нет. Она же хонкор, — Мазейка даже тихо рассмеялся над непонятливостью найденыша.
«В этом мире я для любого народа буду Дурным», — вздохнул Санька, но продолжил, как ни в чем не бывало:
— И кто такой хонкор?
— Это… — Мазейка на миг сбился, подыскивая слова. — О! Тунгус! Русские говорят тунгус. Но тунгус разная бывает. Есть оленные — орчон. А есть конные — хонкор. И многие конные хонкор живут рядом с даур. Их улусы роднятся с наш улусы, они говорят наш язык. Это шинкэн хала.
Толмач закатил глаза. Даурский он понимать уже начинал. Например, «хала» — это род, племя. Но опять новые слова!
— А что такое шинкэн? — стараясь не выдавать своего гнева, медленно спросил он.
— Шинкэн — это даур… но не совсем даур, — Мазейка старательно замещал жестами нехватку русских слов. — Есть каучин хала — истинный даур. Древний даур! Вот мэрдэн — это истинный хала. Древний хала. Каучин! А Чакилган происходит из хонкорского рода. Они роднятся с мэрдэн, с дагур с другими каучин хала. И… служат им. Помогают. Вот отец Чакилган и привел воинов на помощь Банбулаю. Кажись, этот князь не смог дочь… спасать… И она у вас.
Он был очень покладистый и покорный, этот Мазейка. Но иногда, нет-нет, да старался уколоть Саньку. Даже он…
— А кто ее отец, знаешь? Где он живет?
Мазейка спрятал руки в рукава.
— Не знать, кто. Мазейка там не был. Мазейка из Толгина улуса.
И замолчал. Явно говорить не хочет, даже если и знает чего. Ну, даура понять можно. Санька, конечно, к нему по-доброму относится… только вдруг как раз для того, чтобы тайны их даурские выведать? И еще больше зла их племени принести.
«Ну, что мне, пытать его, что ли?» — сокрушенно вздохнул Дурной, потом махнул рукой, собрал посуду и ушел. Уже по дороге ему в голову пришла простая и гениальная мысль — и Санька аж подпрыгнул от радости! Захотелось вприпрыжку мчаться до кухни… но не стоило.
От нетерпения он еле дождался утра. Самого раннего, когда всем снится последний и самый сладкий сон. Однако, первые весенние птицы уже шумят на дворе, и ночной тишины — слишком палевной — уже нет. Санька тихо поднялся, как бы до ветру, и выбрался из землянки. Поначалу действительно опорожнился, а потом вразвалочку пошел к центру городка. Захромал максимально театрально и привалился на земляную насыпь-завалинку… того самого дома, который старательно обходил последние недели.
Того дома, где едва не зарубил Хабарова.
Снял правый унт и принялся увлеченно что-то в нем высматривать. А свободной рукой постукивал по стылым бревнам и тихонько звал:
— Чакилган!.. Чакилган!..
Раз десять звал. Казалось, план сорвался. Но тут по бревну с внутренней стороны поскреблись. Из щели между бревнышками вынули какую-то затычку, и Санька отчетливо услышал взволнованный шепот:
— Да…
Сердце заколотилось; скрывая волнение, толмач стал усиленно вытряхивать из унта что-то несуществующее, а сам, наклонив голову, заговорил по-даурски:
— Чакилган, здравствуй! Это я… — и осекся. Он ведь раньше даже имени своего ей не сказал!
— Сашко, — вдруг тихо ответила пленница за стеной.
— Ты мое имя знаешь?!
— Но ты ведь тоже моё узнал. Мое настоящее имя, — Санька готов был поклясться, что услышал улыбку в голосе.
Нога на утреннем морозе околевала, а сердце найденыша горело огнем! Он забыл о конспирации и глупо улыбался. Разве… Разве это не признание?
«Признание чего, Дурной?».
«Ну… Ну того, что она ко мне так же неравнодушна, как и я к ней? Или нет?».
«Кто знает».
Разволновавшийся Санька даже не знал, как продолжить разговор. А потом мысленно грохнул шапку оземь и прошептал:
— Чакилган, я спасу тебя! Умыкну из плена. И ты домой вернешься.
«Блин, как рыцарь из сраного романа!» — тут же укорил он себя, зардевшись.
— Сейчас? — ахнула девушка.
— Нет, — Дурной смутился. — Сейчас никак… Ты уж прости. После ледохода Хабаров пойдет вверх по Амуру. И в конце лета я
