Пионерский гамбит (СИ) - Саша Фишер
— Крамской, а ты почему сбежал? — спросила Шарабарина. — Тебе же сказали до утра оставаться.
— Привидений боюсь! — ответил я и сделал страшные глаза. — Говорят у вас в медпункте водятся призраки мертвых белогвардейцев. На скелетах коней. Жуть такая, ммм...
— Ой, да ладно! Все ты выдумываешь! — Шарабарина прыснула и снова что-то зашептала на ухо Коровиной.
Я облизал ложку и решительно встал, чтобы потребовать добавки. Реально, жрать хотелось так, что эта несчастные липкие макароны с котлетой проглотил, даже не заметив.
Активисты кучковались вокруг Прохорова, и оттуда слышались возгласы про космос, Гагарина и ракеты. Понятно, они собираются новую сценку ваять. Или еще что-то подобное.
Тут мне на глаза попался одинокий желтенький цветочек. Он рос прямо на краю дорожки, упрямо поднимался, после того, как проходящие постоянно задевали его ногами. Цветок... Букет... Директриса... Анна Сергеевна.
Я вспомнил застывшее лицо Анны Сергеевны. Она умело скрывала свое плохое настроение за маской всегдашней строгости. Должно быть, она только что получила выволочку у Красной Королевы.
Я ускорил шаг, почти поравнявшись с активистами впереди, но пошел на на веранду в наш корпус, а мимо. Туда, где трава была не притоптана, и цветочков росло больше, чем один чахлый одуванчик у дороги.
Ромашки.
Не знаю, что такого трогательного в полевых цветах, лично мне всегда казалось, что нет ничего лучше букета из красных роз, кто бы там что ни говорил. Но выбирать было особо не из чего. Букет одуванчиков смотрелся бы еще хуже, как будто детсадовец собирал. А ромашки, на самом деле, ничего так себе цветы. Во всяком случае, в качестве подарка для воспитателя пионерского отряда, которого разозлили ее строптивые питомцы.
На скамейке рядом с отрядом сидели девчонки, скучковавшиеся вокруг Шарабариной. К отрядной доске объявлений был приколот тетрадный листочек, на котором было крупными буквами написано: «Где расписание, Прохоров?!»
На веранде заседал актив, права потерявший Коровину и Марчукова. Зато пополнившийся двумя безымянными парнями из второй палаты.
Мамонов со своими вечными спутниками Мусатовым и Марчуковым тоже сидели на веранде, но чуть поодаль от актива. Я спрятал букет за спиной, пересек холл и подошел к двери Анны Сергеевны. Постучал вежливо.
— Чего тебе, Крамской? — прохладно спросила педагогиня, распахнув дверь.
— Это вам, Анна Сергеевна, — я протянул ей букет ромашек.
— Вы опять что-то натворили? — Анна Сергеевна посмотрела на меня поверх очков.
— Я просто хотел сказать спасибо, — я улыбнулся. — Вы же обо мне беспокоились. И вообще, носитесь с нами, воспитываете, переживаете всей душой. Вы думаете, мы этого не видим? Мы же понимаем, что вы для нас же стараетесь, даже если иногда и артачимся... Но такие уж мы, переходный возраст, — я вздохнул, как будто от переизбытка чувств. — Спасибо вам, Анна Сергеевна!
Честно сказать, я не чувствовал ничего из того, что говорил. Эта стерва была одним из самых хреновых педагогов, которых я встречал в жизни. Даже сержант в учебке был куда более понимающим и чутким, чем Анна Сергеевна. Она обвинила своих же подопечных в совершении, фактически, преступлений, и даже не подумала извиниться. И наверняка считает себя правой сейчас. И думает, что директриса ее унизила. И что надо было отправить Мамонова домой, несмотря на то, что он вообще ни в одном пункте не виновен. Как в анекдоте. «Ну значит и за изнасилование забирайте!» — «Это почему еще?» — «Ну, инструмент же есть...»
Мог сделать, значит виновен.
А он и возразить-то ничего не может. Потому что, а что скажешь-то? Слово против слова.
— Хорошо хоть кто-то это понимает, — застывшее лицо педагогини оттаяло и расплылось в самодовольной улыбке. Она протянула руку, взяла букет и даже лицемерно его понюхала.
Кивнула и закрыла дверь. Спасибо, конечно же, не сказала.
Впрочем, мне и не требовалось.
Я вышел обратно в холл и понял, что все замолчали и смотрят на меня. Активисты прервали полет своей фантазии на тему, из чего бы такого изготовить космический скафандр, а Мамонов и его миньоны перестали делать... Не знаю, чем они там занимались. Кажется, играли в камень-ножницы-бумага.
Я приложил палец к губам, потом ткнул большим пальцем за плечо, в ту сторону, откуда я вышел, потом показал на пальцах человечка, шагающего наружу из корпуса. И пошел к выходу, собственно.
Прохоров, Мамонов и Марчуков с Мусатовым потянулись за мной.
— Это что за подхалимство такое было? — возмущенно зашептал Марчуков.
— Да, я хотел бы задать тот же вопрос, — Прохоров упер руки в бока и навис надо мной.
— Аннушка только что получила втык от директрисы, — вполголоса сказал я. — Понимаете, что это значит?
— Ну? — темные брови Прохорова сошлись на переносице.
— Да она же будет теперь еще больше придираться! — я постучал пальцем по лбу. — Никаких разговоров после отбоя, спать только с открытыми дверями, ходить строем... — я кашлянул. Ну да, мы и так ходим строем, в общем-то, и кажется, никого это не напрягает. — В общем, жизни никакой не даст. И власти у нее сильно больше, чем у тебя, Прохоров.
— А это... ну... да, ведь правда, — хмыкнул Мамонов. — Злая Аннушка и добрая Аннушка — это две разные Аннушки.
— Ну? — я вопросительно посмотрел на них всех по очереди. — Поняли теперь? Мы правы, она нет. Но если мы будем корчить морды оскорбленной невинности, то мы так до конца смены и будем по струнке ходить и чихнуть лишний раз бояться.
— А ты голова... — задумчивая складка между бровей Прохорова разгладилась. — Где-то у меня шоколадный батончик оставался, если в жару эту не расплавился...
— А я могу про нее стишок написать! — гордо сказал Марчуков и подбоченился.
— Главное ей потом не показывай, — хохотнул Мамонов.
— Эй, это почему еще? — рыжий скорчил обиженную гримасу. — Я и нормальный стихи тоже могу! Давайте график дежурств по цветам установим, вот! Если мы все сейчас ее этим сеном завалим, глупо смотреться будет. А если букетик утром, букетик вечером, то она такая — уоу! — и разомлеет!
Я стащил покрывало со своей кровати, свернул его в несколько раз и бросил на тумбочку. Улыбался. Неожиданно хороший день, хотя начинался плохо. И ребята хорошие.
— Кирюха, давай к нам!
