Сергей Шхиян - Волчья сыть
Там, укрытый овчиной, лежал давешний страдалец. Иван достал ему чистое белье, вымыл и переодел, и тот выглядел не так страховидно, как вчера. Несмотря на то, что он был невероятно слаб от голода, выглядел он сильным, волевым человеком, больше привыкшим командовать, чем повиноваться.
Выражение лица у этого человека было не крестьянское. Его запавшие глаза горели лихорадочным блеском. Иван вчера хорошо над ним потрудился: не только отмыл в бане многомесячную грязь, но и подстриг по крестьянской моде ему бороду и волосы на голове. Освобожденный узник был не просто худ, он был бестелесен.
— Здравствуйте, — поздоровался я.
Человек пронзительно поглядел мне в глаза, сглотнул слюну так, что дернулся ком в его худом горле и кивнул головой.
— Ты чем его кормил? — спросил я Ивана, упрекая себя, что вчера же не занялся освобожденным узником.
— Дворовым толокно давали, и мы с ними ели.
— Ему нужно вареное мясо и зелень. Сходи и от моего имени потребуй на кухне. Только давай совсем понемногу, а то у него будет заворот кишок. И попроси бульона, то есть мясного взвара.
Ничем большим этому человеку я пока помочь не мог. Меня самого впору было класть рядом с ним и отпаивать бульоном.
— Поди, не дадут мясо-то, — сказал он. — Я вчера просил у стряпух, не дали.
— Найди главного повара и скажи ему, если все не устроит как надо, то я ему голову оторву. И будь жестче. Они здесь совсем обнаглели со своим Нарциссом, страха не знают!
Иван усмехнулся и пошел на кухню добывать еду, а мы с Алей вернулись в свои апартаменты.
В спальне я разделся и осмотрел больное плечо. Приложился я к земле прилично: содрал кожу, исцарапался, но ничего опасного для жизни не повредил.
Только теперь, когда мы с Алей остались одни, я увидел, что ее бьет нервная дрожь. После тихой, бедной событиями сельской жизни, она оказалась в центре событий самого странного толка. Я уговорил ее прилечь и занялся самой древней терапией: успокаивать нежными словами и поцелуями. Аля попыталась всплакнуть, несколько раз всхлипнула, потом успокоилась и уснула, уткнувшись мне носом в грудь.
В надежде, что на сегодня приключения закончились, я и сам вознамерился вздремнуть. После наших любовных ночных бдений у меня был хронический недосып.
Судьба была к нам благосклонна, и до полудня больше ничего необычного в имении не произошло.
К обеду в имение явился сам становой пристав — главный полицейский начальник уезда. Оказалось, что мы с ним знакомы, встречались на пьянке у титулярного советника Киселева. Потому теперь раскланялись как старые знакомые. Звали его Павлом Ивановичем Чириковым.
— Не родственник ли вы Павла Ивановича Чичикова? — не удержался я от непонятной ему шутки.
Пристав надолго задумался, перебирая в уме родственников и знакомых. Потом сказал:
— Не припомню. Возможно, из дальней родни. Он в каком чине состоять изволит?
— Действительный тайный советник, — пошутил я. — Великий человек!
— В таких чинах всяк человек велик, — кратко и емко оценил большой чин становой.
Однако, сам здешний Павел Иванович похож был скорее не на легендарного гоголевского Чичикова, а на секретаря сельского райкома партии застойных времен: внушителен телом, мордат и положительно-серьезен.
Причиной тому было, что явился он не в гости к Трегубову, пить водку, а проводить уголовное следствие по поводу смерти своих подчиненных. Впрочем, ко времени его приезда погибших уже отправили на подводе в город, так что расследование ограничилось исключительно застольными разговорами.
Необычайные события смутили и взбудоражили умы сельских обитателей. В честь спасения хозяина от тайного супостата и коллективной победы над волком было организовано широкомасштабное застолье. И без того хлебосольный стол Трегубова из будничного перешел в праздничный, с обильными возлияниями рейнскими и шампанскими винами, разнообразной крепости водками и настойками собственного производства.
Дворня сбилась с ног, готовясь к большому приему гостей: любопытствующих соседей, тайных и явных поклонниц холостого помещика. По сему поводу о грустных событиях — гибели пристава и урядников — упоминалось только вскользь и между делом.
Василий Иванович сам присутствовал на обеде, куда его без моего ведома, на время отсоединив от растяжки, принесли в «покойном вольтеровском кресле».
Аля впервые попала на торжественный обед в господском доме и очень волновалась. За несколько уроков де Шантре успел преподать ей только самые первоначальные правила этикета, и она заметно нервничала, начиная осознавать, что с правилами хорошего тона у нее не все ладно.
Я же за нее ничуть не беспокоился. Сельское дворянство жило в такой патриархальной первозданной простоте, что своими повадками и манерами не очень отличалось от крестьянства.
Точно так же, как и вчера, во время будничной трапезы, парадная посуда служила только для красивого оформления стола, и по назначению ею никто не пользовался. В процессе обеда у меня даже появилось чувство, что моя жена оказалась самой воспитанной из присутствующих гостей, разумеется, включая и меня.
О том, что она «вроде как из крепостных», завидовским жителям растрепал становой пристав. Приживалы даже попытались ее третировать, но Аля сидела за столом с высокомерной миной, на вопросы отвечала только по-французски, и ее оставили в покое.
Следствие, между тем, подходило к концу — подали десерт. Чирикову, впервые попавшему в дом Трегубова, так здесь понравилось, что он решил продлить визит, по крайней мере, до ужина.
Мне упрочение такого знакомства было на руку. Как известно, в нашем отечестве все решали и решают связи. Если мне вдруг потребуются настоящие документы, их будет много легче добыть через приятеля и собутыльника.
Между тем, обед все не кончался. На десерт подали «кофей» с ромом и ликерами. К таким тонкостям здешняя публика была не приучена и напитки потребляла не в смеси, а порознь, и в непомерных количествах, более налегая на крепкие, чем горячие.
Иноземные напитки смешались в животах с отечественными, и парадная трапеза начала плавно переходить в банальную попойку. В ход пошли двусмысленные намеки, забористые шутки и прочие скабрезности, так что, смущенные фривольностями кавалеров, дамы с сожалением вынуждены были лишить подгулявших мужчин своего облагораживающего присутствия.
Общество, оставшись без своей прекрасной половины, тут же забыло про сальности и поменяло тему разговора. Теперь пришло время байкам про охотничьи подвиги. Сначала всяк хвалил себя, потом соседа, и все вместе — Ваську Трегубова. Даже пьяными вассалы и друзья не забыли, чье вино они пьют и дружно запели осанну своему сюзерену.
В их рассказах все произошедшее в имении представало как бы в ином, былинном свете. Причем главными героями нового мифа оказались не мы с Иваном, а ни много, ни мало сам Василий Иванович Трегубов, спасший не только губернию, но и всю Российскую империю от страшной опасности.
Оказалось, что один он все предвидел, предусмотрел и в героическом противостоянии самолично наказал зло и порок. Приживалы льстили хозяину с такой простодушной прямолинейностью, что любого нормального человека от этого должно было стошнить. Однако Василий Иванович охотно соглашался со всеми славословиями, и его ничуть не смущало мое присутствие, свидетеля и, так сказать, основного участника событий. По рассказам очевидцев, получалось, что страшного зверя победил самолично Василий Иванович при пассивном, весьма незначительном, участии присутствующих сподвижников.
Правда и то, что несколько теплых слов произнесено было и обо мне, как вложившем свою малую толику в великую победу Трегубова. Понятно, что об отсутствующем Иване свидетели и летописцы подвига вспомнить вообще забыли.
Василий Иванович, полностью насладившись заслуженным триумфом, так воодушевился, что сам принялся рассказывать о своем беспримерном героизме. От такого беспардонного хвастовства и вранья у меня даже начало ныть выбитое плечо. Особенно он почему-то напирал на свою меткость и замечательный второй выстрел (чуть не стоивший мне жизни).
Только однажды, встретившись с моим насмешливым взглядом, чуть смутился и, как бы между делом, похвалил мою ловкость и увертливость. Будь я трезв и не оказывай он Але подчеркнутого, с оттенком интимной фамильярности внимания, я бы, скорее всего, оставил его глупую похвальбу без внимания. Теперь же я был так раздражен, что на его очередной панегирик собственной меткости я ехидно заметил, что выстрелов по волку было четыре, а пуль в него попало только три.
Василий Иванович вспыхнул, надулся, по-детски обиделся и сказал, что за свою меткость он ручается, и что особенно точен был его второй выстрел.
