Штуцер и тесак - Анатолий Федорович Дроздов
После очередной части из сериала «Похождения Бонапартия по бабам» пою. Графинюшка захватила в дорогу гитару – не отвертеться. В памяти периодически всплывают песни, подходящие к этому времени. «Эх, дороги» славно пошла, особенно у егерей. Одну строчку, правда, пришлось поправить: «А кругом земля дымится, родная земля…» «Отшумели песни нашего полка» и вовсе кардинально переделал, убрав из нее антивоенный смысл. Не к месту он сейчас. Теперь пою: «Нас немного, а врагов так много», акцент сразу поменялся. Исправил третий куплет:
Руки – на мушкете, смерть уже в шажке,
А душа уже взлетела, вроде,
Но французы пишут кровью на песке.
Эти письма нравятся природе.
В четвертом куплете заменил одно слово, и оно радикально поменяло смысл песни: «Новые солдаты будут получать теплые казенные квартиры». То есть на смену павшим придут другие бойцы. Ну, и финальный куплет:
Спите себе, братцы, все вернется вновь,
Все должно в природе повториться,
И слова, и пули, и любовь, и кровь,
Мы не будем с ворогом мириться!
Меланхолично-пацифистская песенка Окуджавы заиграла новыми красками, превратившись в патриотическую. Егерям пришлась по душе. Через пару дней они распевали, сидя в седлах: «Отшумели песни нашего полка…» Спешнев поначалу морщился, но потом стал подтягивать. Волшебная сила искусства – ипическая сила, как говорят в моем времени.
Графинюшка смотрит на меня томным взором. Как-то на дневке мы гуляли с ней вокруг бивуака (сама предложила), и она попросила:
– Почитайте свои стихи, Платон Сергеевич!
– Какие стихи? – попытался отмазаться я.
– Не скромничайте! – погрозила она пальчиком. – Раз песни сочиняете, то и стихи должны быть. Только не нужно о войне, – сморщила она носик. – Лучше про любовь.
Ну, и что ей прочесть, томной нашей? Я мысленно почесал в затылке (явно сделать это не решился) и выдал из школьной программы:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
– Боже! – она прижала руки к груди. – Как славно! И очень грустно. Вы любили, Платон Сергеевич?
Началось…
– Было дело, – согласился я.
– А она?
– Кому нужен бедный мещанин, Аграфена Юрьевна? Без состояния, чина, связей?
Не вру, между прочим. Юлька так и сказала: «Ты замечательный парень, Тошка, но в мужья не годишься. Даже не врач. На зарплату фельдшера нам не прожить. Займись бизнесом, что ли…» Современные девушки – они такие, деньги считать умеют. В тот день я напился. Сидел у себя в комнате и плакал от обиды. Здоровый, сильный мужик с мозгами и профессией, но не нужный даже медсестре…
– Не говорите так, Платон Сергеевич! – она вновь сморщила носик. – Вы замечательный лекарь и храбрый воин. Отменный рассказчик, стихи пишете чудные. Я зиму провела в Петербурге, видела многих молодых людей. Никто из них вам в подметки не годится. А то, что бедны и не дворянин, поправимо. В Европе вас не оценили, так здесь непременно возвысят. Помяните мое слово!
Хм! Твои бы слова да Богу в уши.
– Прочтите что-нибудь еще! Не такое грустное.
Ну, раз начал с Александра нашего, Сергеевича…
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…
– Просто чудо как хорошо! – оценила графинюшка. – Вы великий поэт, Платон Сергеевич!
Не я, а Пушкин…
– О каком «мраке заточенья» идет речь? – поинтересовалась Груша. – Вы сидели во французской тюрьме?
Вот ведь пытливая!
– Было дело, – вдохновенно соврал я. – Был брошен в узилище по ложному обвинению. Коллега-лекарь оклеветал – приревновал к моему успеху. Написал донос, в котором выставил русским шпионом – знал о моем происхождении. Несколько месяцев в сырой камере на гнилой соломе… Пока сидел, умер отец. Доказательств в отношении меня не нашлось – ничего, кроме доноса, из тюрьмы меня выпустили, но для того чтобы забрать в армию. Остальное вы знаете.
– Бедный! – глаза графинюшки заблестели. – Вы так страдали!
Кажется, меня занесло. Не хватало, чтобы бросилась на шею на глазах у всех. Любят наши женщины страдальцев.
– Мы с мамой вам поможем! Я поговорю с ней. И еще: примите от меня гитару в подарок. У меня с ней не вышло подружиться, у вас же замечательно получается. Будете играть, вспоминая свою нечаянную знакомую…
Глаза у нее снова повлажнели. Надо срочно отвлечь.
– А это – вам! На память обо мне.
Я достал из кармана и вручил графинюшке медальон с Богородицей.
– Какой милый образ! – воскликнула она, отщелкнув крышечку.
– Освящен в церкви! – поспешил я, с запозданием сообразив, что дарить девушке вещь, снятую с трупа, не слишком кошерно. Еще спросит, откуда у меня медальон… Хотя, о чем я? Английская королева Елизавета I не стеснялась принимать драгоценности от пиратов, а те не у ювелиров их покупали. Кровавые были камешки…
– Я его буду носить! – пообещала графинюшка. – Проводите меня к дормезу.
В том, что она не бросает слов на ветер, я убедился в тот же день. Перед ужином графиня предложила мне прогуляться. Оперлась на мою руку, и мы неспешно пошли прочь от стоянки. Графиня молчала, и я не утерпел.
– Как ваша спина, Наталья Гавриловна? Не беспокоит?
– Побаливает, – ответила она. – Но терпеть можно.
– В Смоленске спросите в аптеках спиртовую настойку опиума. Снимает боли.
– Знаю, – кивнула она. – Лауданум называется. У меня был, но вышел, а в Залесье взять негде. Куплю.
– Только не увлекайтесь. При постоянном употреблении опиум вызывает зависимость и разрушает здоровье.
– Ты мне зубы не заговаривай! – хмыкнула графиня. – Медальон, который дочке подарил, с поляка сняли?
– Да, – не стал отрицать я, – но я его в церкви освятил.
– Дочка говорила, – кивнула она. – Потому и разрешила оставить. Все, что с кровью взято, непременно нужно в церковь отнести, грех убийства отмолить, иначе Бог накажет. А теперь слушай меня, Платон! Я за тобой наблюдала, и вот что скажу: ты не тот, за
