Марина Алиева - Жанна дАрк из рода Валуа
Пока умудренный жизненным опытом Филипп Бургундский, одной рукой удерживал на цепи своего сына, а другой не подпускал слишком близко к трону красавчика Луи, ещё можно было обходиться письмами, переговорами и подкупом – то есть мерами мягкими и не самыми радикальными даже, если в результате и выходило что-то существенное, вроде похода Луи Орлеанского на Гиень. Но потом, когда старый Филипп умер, оба эти волкодава – и Луи, и Жан – в два прыжка, сцепились друг с другом, ломая последние и без того уже шаткие устои слабеющего государства. И любому мало-мальски мыслящему должно было стать очевидно, что без решительных мер здесь уже не обойтись.
К слову сказать, герцогине Анжуйской и не пришлось долго уговаривать ни своего супруга, ни Карла Лотарингского. При первых словах об убийстве, они, естественно, пришли в ужас. Но ужас этот, видимо, не был до конца искренним, раз оба дали мадам Иоланде возможность что-то объяснить и, в конце концов, убедить себя окончательно.
«Все-таки мужская трусость большей частью замешана на неспособности видеть наперёд сразу несколько перспектив, – думала она потом. – В большинстве своём они выбирают действие, кем-то, когда-то уже испробованное, и результатов ждут таких же, опробованных. Предусмотреть иной результат и заранее обезопаситься кажется им слишком хлопотным и, как это ни смешно звучит, трусоватым. „Пускай мы погибнем, – гордо восклицают они, – но дело свое до конца доведём!“ А когда гибнуть не хочется, тогда ссылаются на здравый смысл, на закон, на моральные устои и рыцарскую честь. Короче, на всё то, чем легко поступаются в ситуациях менее сложных. Только те, кто позволяет себе храбрость с расчётом, делаются потом великими. Но даже они никогда не принимают во внимание одну-единственную перспективу, которая и поражает их в подставленную „ахиллесову пяту“, подобно стреле. Пята эта – честолюбие и желание покрасоваться в образе героя-победителя, а стрела – всего лишь Справедливость, но напоенная ядом зависти и оперённая предательством. Любой, кто на виду, уязвим, а в животворной тени остаются мудрые и дальновидные. И, хвала Господу, что мужчины, нужные мне для выполнения задуманного, оказались достаточно мудры…»
Да, первоначально замышлялось, что убийство герцога Орлеанского припишут Бургундцу, которого или казнят, или изгонят из страны. На него указывало всё – и давняя вражда напоказ, и фальшивое примирение прямо перед убийством, и злодеи-убийцы, щедро украсившие одежду красными бургундскими крестами, и даже рука, отрубленная ради перстня, на который герцог Бургундский зарился давно и открыто… Да и сама королева виделась обвинителем достаточно мощным, так как со смертью Луи теряла не только любовника, но и единственную свою опору на шатком троне.
При таком раскладе, у Жана Бургундского и его сторонников шансов на оправдание не оставалось. И всего одно убийство разом избавляло страну от обоих недругов. А если учесть ещё и то обстоятельство, что истеричное негодование, в которое королева Изабо по всем расчётам должна была впасть, могло навлечь королевскую немилость и на неё саму, получалось совсем прекрасно!
Но не сложилось.
Насмерть перепуганной Изабо хватило ума не впадать в истерику и не требовать отмщения со своим обычным упрямством. А партия Орлеанского дома, то ли растерялась слишком сильно, то ли так уже устала от глупостей своего суверена, что не смогла быть достаточно убедительной ни в скорби, ни в праведном негодовании, ни в требованиях «призвать к ответу».
Пришлось, с помощью дядюшки де Бара, подключить к этому делу Парижский университет, как сторону нейтральную и не подходящую под упреки типа: «Это они за своего так стараются». Ректор Жан де Герсон, насмерть заинструктированный спешно покинувшим этот пост Пьером д'Айе, взялся за дело крепко и дотошно.
Но тут, как назло, вмешалась церковь.
Вот уж с кем мадам Иоланде не везло, так это с папами! Не успела она наладить добрые отношения с Римом и, в частности, с Иннокентием Седьмым, как он взял и умер. Наспех избранный вместо него Григорий Двенадцатый был, вроде бы, мягкотел и уступчив, и соглашался на всё, вплоть до того, чтобы подчиниться решению Пизанского собора, ежели таковой состоится и объявит его низложенным, ради единства церкви. Но, когда всё уже было подготовлено и оставалось только «помирить» Жана Бургундского и герцога Луи, стало известно, что крючкотворы-священники, окружавшие безумного короля, убедили-таки его объявить о нейтралитете Франции во всех вопросах, касающихся Великого церковного раскола.
Слов нет, грызня между конфессиями давно всем надоела и наносила и без того слабеющей Франции весьма ощутимые финансовые удары. Но, Господь всемогущий, как же это решение было принято не вовремя!!!
В итоге все старания Парижского университета, и лично мессира де Герсон, оказались «гласом вопиющего в пустыне». Разобиженный Рим не проявил никакого рвения в следственных делах. Да и само убийство осудил как-то вяло, хотя, в любое другое время непременно ухватился бы за возможность лишний раз щегольнуть перед всей Европой своим влиянием. А следом за ним и Авиньонский папа Бенедикт Тринадцатый, который в самые тяжкие свои времена смог получить поддержку только от герцога Луи, и поначалу присоединил было свой гневный голос к партии Орлеанского дома, как-то стушевался, сник и дал понять, что вполне солидарен с Римом. И, если мол Франция не вмешивается более в дела церкви, то и церковь дела Франции тоже более не волнуют.
– Удивительно, насколько они бывают единодушны, когда не надо! – выговаривала в те дни мадам Иоланда супругу. – Но ничего! Уж что-что, а вытаскивать жемчужины из-под ног у свиней я умею!
И действительно, пары дней, проведенных за составлением десятка писем, хватило, чтобы запустить тайный механизм той политики, которая никому не видна, но единственная определяет судьбы народов и вершит Историю. И спустя некоторое время, на лето будущего года, была твёрдо обозначена дата проведения Пизанского собора. Правда, ради этого, пришлось пожертвовать процессом, затеянным Парижским университетом против Жана Бургундского. Но на это мадам Иоланда, раздражённо поведя плечами, заметила, что процесс и без того уже проигран.
Теперь надо было не пропустить королеву. Уж и так дотянули до критического срока. Луи Орлеанский упрямился, никак не хотел мириться с Бургундцем и возвращаться в Париж, а время уходило и уходило. Пришлось снова писать письма и призывать на помощь герцогов Беррийского и Бретонского.
Как дяди упрямого герцога и старые придворные интриганы, они хорошо знали, какие нити следует дёрнуть, а какие оставить в покое, так что, слава Богу, всё получилось. Примирение состоялось и было обставлено с такой пышностью, что замирало сердце, особенно учитывая, сколько крови уже успело пролиться…
Однако, для мадам Иоланды главной заботой на этой церемонии была королева. И медик Анжуйского двора, специально привезённый ею на торжества по случаю совместного причастия двух непримиримых врагов, заверил герцогиню, что королева выглядит вполне здоровой, несмотря на частые переезды и волнения последних дней.
Правда, чуть позже, мадам де Монфор, в письме, написанном сразу после убийства герцога, выразила некоторую обеспокоенность состоянием королевы, которая «пережила настоящее потрясение, узнав об убийстве любовника». В ответ на что мадам Иоланда отписала, что, по её мнению, для королевы смерть герцога – не проказа на лице. Переживёт! «Главное, следите, чтобы Изабо не задумала вытравить плод раньше времени и избавить себя ото всех забот о ребёнке. Будьте при ней неотлучно – наперсницей, сиделкой, матерью – будьте кем угодно, лишь бы она доверяла только вам, и никому больше!»…
«Как прикажете, ваша светлость», – пожала плечами Мадам де Монфор и сожгла письмо, опасаясь, однако, что её светлость настроена всё же слишком оптимистично.
Но уже через несколько дней в новом письме она доносила, что королева чувствует себя нормально и беременность протекает без осложнений.
«Ни минуты в этом не сомневалась, – пробормотала мадам Иоланда, в свою очередь бросая в камин письмо старшей фрейлины. – Её величество, даже при поверхностном знакомстве, предсказуема, как балаганное представление… Бог с ней, лишь бы родила кого надо и нормально. А вот с Бургундцем пока ничего не ясно…»
Действительно, от разъярённого герцога ожидать можно было чего угодно. Мало того, что первая растерянность и позорное бегство сменились тяжёлыми подозрениями – кто? Так, в придачу ко всему, подозрения эти навели герцога Бургундского на мысль, что этот «кто» – его новый противник, и далеко не такой простак, каким, при всём его лоске, являлся Луи Орлеанский.
