Андрей Дмитрук - Битва богов

— Вот видишь! — торжествующие воскликнул Вирайя. — Значит, не только хищный зверь живет в человеке. Если мы постараемся, у их внуков будут и достаточно человечные отношения!..

— А вот это менее вероятно. — Выпустив струю дыма, Эанна проследил, как разошлась она прозрачным облачком. — Привычные убеждения прочнее стали. Помнишь, как умирал твой пилот? Его мучило одно, только одно. Нет, не собственная судьба; он понимал, что обречен… Другое. Он держал меня за руку и лихорадочно твердил, чтобы мы с тобой «покаялись»… Он, повидавший гибель мира, обожженный и отравленный Сестрой Смерти, так ничему и не научился — и молил нас отправиться в Меру, припасть к стопам живого бога. Всемилостивый Круг простит, да… Такие вещи впитываются в плоть и кровь, передаются по наследству. На первых порах — лишь твердая рука умелого воспитателя…

— Ну, подумай, что ты говоришь! — добродушно рассмеялся Вирайя. — Принуждением, пусть и умелым, заставить раба перестать быть рабом?!

— Это странно лишь на первый взгляд, дружище. Без столкновения противоречий — нет развития… Наследственному рабу надо внушить для начала понимание ценности свободы. Внушить даже против его воли…

— А может быть, лучше все-таки действовать терпением и лаской?

Эанна безнадежно махнул рукой.

— Так мы с тобой могли бы спорить всю жизнь.

— Сто жизней подряд будут спорить об этом наши потомки…

— Пожалуй. И потому, вернемся к простым житейским вопросам… — Прямо глянув в глаза Вирайи, врач испытующе прищурился. — Ты, проповедник кротости и милосердия! Не считаешь ли ты безнравственным брать в свои скитания Аштор? Она не обладает ни твоей волей, ни твоими устоявшимися взглядами. Мне кажется, просто жестоко…

— Успокойся, — мягко прервал его архитектор. — Я понимаю, что ты хочешь сказать. Да, я люблю ее и знаю, что она платит мне тем же, но… не воспользуюсь ее любовью. Моя теперешняя дорога слишком трудна. Может быть, тебе удастся полностью вылечить ее, вернуть былую красоту… — Эанна потупился; мелькнула в лице его смущенная, вороватая радость. Вирайя растроганно вздохнул. Не было ни злости, ни ревности. Как хорошо, что, невзирая на самые кошмарные испытания, живет сердце человеческое!

— Ты знаешь, вот ей как раз понравится быть богиней! — вдруг нашел в происходящем веселую сторону Вирайя. — Аштор будет настоящей богиней любви. По всем правилам…

Согласно кивнув, Эанна выколотил угли из трубки. Не сразу погасли они на бронзовом листе. Как завороженные, друзья следили за ползавшими в пепле искрами. Вот угасла и последняя…

…Скрипит старушка баржа, отползает все дальше от причала. Уже не крикнешь, не попрощаешься с Эанной. На новой рее — грязно-серая колбаса, перетянутая веревками. Это парус, сделанный из чехла транспортера — на случай, если откажет ветеран-движок или окончится где-нибудь посреди океана скупо отмеряемое топливо.

Он не нашел в себе мужества попрощаться с Аштор. Вечером посидел рядом с ее постелью, держа изможденную пятнистую руку и болтая о разных пустяках. Она не отвечала, не улыбалась, и тусклым был свет хризолитовых глаз. Смерть при жизни… Печать Сестры Смерти… Пройдет ли это когда-нибудь? Вирайя поцеловал ее в сухой лоб и вышел, сдерживая рыдание.

Позже он попросил Эанну дать больной сильное снотворное. Чтобы проспала не менее суток и проснулась, когда баржа будет уже далеко от берега.

Позади — тайные муки, попытки оправдать собственную слабость: искал предлога остаться, да так, чтобы не испытывать стыда… Не нашел предлога, но и муки не прекратились. Страшен океан, сомнительно будущее: не суждено ли плывущим задохнуться под грузом равнодушных вод, не ждут ли их бесплодные скалы материков, изуродованных катастрофой, или отравленные стрелы с берега?

Решимость оказалась сильнее страхов и сомнений.

Он лишил себя отдыха, курил бодрящий наркотик и бешено торопил с погрузкой. Зерно, сыр, мед, вяленое мясо, живые козы, семена для посева, саженцы деревьев, инструменты. Бумага, карандаши, краски — чтобы рисовать и наглядно показывать изучаемое взрослым детям, любознательным дикарям. Если таковые найдутся, он сможет двинуть у них строительное дело сразу на тысячу лет. Один принцип колонны чего стоит! А, скажем, арка? А расчет купольного свода?.. Кстати, немало полезного найдется в зеленом альбоме, в чертежах города-лотоca — не сейчас, так через тысячи лет. Людям жить вечно…

— Не забывай мою волну, — шумно сопя в ухо, сказал на пристани Эанна — и прижал Вирайю так крепко, что у того перехватило дыхание…

— Пока жив, буду тебя слушать!

— Пока у меня есть батареи, — грустно поправил врач.

…Вирайя стоит на носу баржи, расставив ноги для упора — высокий, худой, как мачта, в обрывках черной орденской рубахи. Ветер ерошит каштановые волосы, ставит дыбом светлую, мягкую бородку; близко сидящие светло-серые глаза на худом, крупно вылепленном лице прищурены от встречного ветра.

Баржа приближается к устью реки. Уже видна за серыми водами дельты радостная, пронзительно-синяя полоса моря.

За рулем — Дана, огненный факел на фоне шальной синевы. По обыкновению, коротко опущены густые ресницы, но быстрый боковой взгляд лукав и загадочен, как грядущее.

Шумит пена. Пронзительны крики чаек…

КНИГА ІІ

Хроника тысячелетней войны

Придет время, когда не будет ни рабов, ни господ и когда Христос, олицетворение любви, и Сатана, олицетворение гордыни, будут называться: Сила и Мудрость.

Пролог

Германия, 1945 год

Кто видит в национал-социализме только политическое движение, тот ничего в нем не смыслит. Это даже больше, чем религия…

Поздно светает в феврале; а в то утро еще и сырым, гнилым туманом затянуло леса под Падерборном. Деревенский бауэр, на телеге вывезший жену рожать в ближайшее местечко, был остановлен у дороги хмурым, нахохленным мотоциклистом в каске-горшке и кожаном пальто коробом. Не помогли ни мольбы, ни крутая мужицкая брань: эсэсман молчал, держа руки на автомате, и все время поглядывал туда, где у въезда на шоссе маячил еще один солдат.

Вот уже с неделю дороги вокруг спецаэродрома перекрывались ежедневно; каждое утро садился самолет, а то и два, — постовые СС просто осатанели. Но сегодня творилось что-то особенное. Солдаты вели себя, точно загипнотизированные, — а вдоль двухкилометрового шоссе вдобавок рассыпалась стрелковая часть, держа под прицелом каждый кустик в лесу.

В 5.30 ветер от винтов хлестнул по лицам ожидавших у посадочной полосы, стал трепать полы кожанок, но офицеры во главе с комендантом замка стояли твердо, не опуская рук, выброшенных в приветствии. Черный «Юнкерс-52» с огромной свастикой на хвосте, со всех сторон озаренный прожекторами, утробно рыча, описывал круг по мокрому бетону. Покашляв, умолкли моторы; неторопливо открыв дверь из ярко озаренного салона, двое верзил-«мертвоголовых» стали спускать лесенку. Офицеры окостенели, вытягиваясь; водители ждавших машин разом включили зажигание.

Казалось, вопреки законам природы, с каждой минутой темнеет, и наступление дня остановлено каким-то чудовищным колдовством. Липкие хлопья повалили из пространства, лишенного неба; «дворники» не успевали очищать ветровые стекла. Колонна черных «хорьхов» и «майбахов» ползла по прямому, точно сабельный шрам, шоссе, провожаемая биноклями сотен иззябших наблюдателей. Водители не смели увеличить скорость, чтобы не подвергнуть риску жизнь того, кто прилетел на «юнкерсе» и сидел теперь за закрытыми шторами в машине, шедшей посередине колонны. Единственным ориентиром впереди был громадный, наполовину в низких тучах силуэт обрывистого холма.

Чем ближе подплывал холм, оседланный замком, тем яснее проступали сквозь метель чернолесье склонов, и над ними — уступ за уступом — грубая плоть стен, кирпичная или покрытая штукатуркой; стен, прорубленных высокими окнами и бойницами. В обледенелых шлемах крыш, под шишаками башенных шпицев громоздился, давил на сознание многоголовый Вевельсбург.

При самом подъезде к мосту через ров приезжий глянул направо — не без легкой тревоги: на месте ли грузный оплывший дуб, что помнит, должно быть, еще барона-разбойника Вевеля фон Бюрена? Сейчас, без листьев, дерево, выступающее из тумана, похоже на сплошную опухоль. Уцелело, слава Высшим Неизвестным, — от времени, от бомбежек… долго ли еще простоит?

Он ждал, пока остановится машина, пока адъютант распахнет дверцу и щелкнет по мокрому каблуками, выпячивая грудь. Вышел, горбясь и поднимая ворот кожанки, под сплошной уже снег; протирал на ходу стекла очков — а в голове его бешено вертелся горячечный, не ведомый никому вихрь последних месяцев. Гостя (вернее, владельца) замка мучили, подчас доводя до тихого безумия, не столько внешние, пускай и тяжкие, заботы, сколько бури в собственной душе. Да и как было не бушевать этим бурям, если сама реальность раскалывалась надвое?..