Там, где дует сирокко - Евгений Саржин
И сейчас она семенила к городскому совету по улочкам Марсалы и думала о том, как заговорит с Фаиком. Платье не позволяло делать широкие шаги, было жарким и неудобным, и Таонга часто вспоминала с тоской джинсовые юбки, в которых щеголяла, когда… Впрочем, тоска о прошлых временах никогда не доводила до добра, и она приучилась ностальгировать как бы мимоходом. Значит, имена пока не называть, и вообще ничего не называть. Фаик, конечно, не глуп и поймёт, что какая-то информация до неё дошла, но он ведь он совсем не такой, как те гончие псы из Ордена Верных, он…
Всё ещё погружённая в свои мысли, Таонга не слышала гула голосов, вернее, он словно не доходил до её сознания, и она на повороте буквально наткнулась на спину стоявшего перед ней человека в серой галабии. Резко шагнула вбок и, подвернувшись на округлом камешке, упала на колено.
– Pezzi i medda![10] – арабские ругательства, хоть она их и знала, так и не смогли заменить для неё сочный сичилиано, как нарочно созданный для таких случаев.
Морщась от боли, она упёрлась в брусчатку, поднялась, потёрла ушибленное колено и бросила гневный взгляд на человека, из-за которого навернулась.
И вдруг поняла, что человек этот был не один. На углу Виа Куратоло (она всё ещё использовала мысленно старые названия улиц) было непривычно людно. Люди стояли плечом к плечу, и по их одеждам она поняла, что «старых людей» здесь нет. В основном мужчины, в галабиях, мавританских бубу или магрибских джеббах, они столпились полукругом, напряжённо вслушиваясь и переговариваясь. Кроме мужчин она заметила пару женщин с закрытыми никабом лицами. Что-то неприятно шевельнулось в животе. Она видела такое раньше. Собственно, во время Большой войны и перемен, которые за ней последовали, такое случалось постоянно. Уличных проповедников стало больше, чем попрошаек в прежние времена, здесь и там они витийствовали, электризуя толпу, и Таонга даже лично присутствовала на таких сборищах. Не потому, что они ей нравились, скорее было жутковато, но их очень ценили её новые друзья, а Таонга твёрдо решила войти в их круг.
Потом же, когда бурлящая река истории как будто бы вернулась в берега и снова потекла вперёд – иначе, чем раньше, но всё же относительно спокойно – проповедников стало меньше, и прежнего впечатления они уже не производили. Проповеди теперь читались в мечетях, по всем канонам Обновлённого Учения, а горланы с нечёсаными бородами привлекали только горстку зевак.
И что, опять оно? Ещё раз выругавшись (на этот раз мысленно, лишний раз сквернословить на языке назрани перед этими было бы неблагоразумно), Таонга начала обходить толпу, из которой доносились арабские слова. Странно всё же, как много людей собрал очередной горластый оборванец.
И вдруг до неё долетело «газават грядёт… огонь очистит скверну и…» И Таонга болезненно вздрогнула.
Она боялась войны, хотя толком её не видела. События эпохи Больших перемен, в том числе и война – нет, Война – прошли мимо провинциальной Марсалы, хотя тень на неё отбросили густую. Но она помнила те времена: соседей, которые через балконы делились последними новостями, срываясь на слёзы, опустевшие улицы, закрытые магазины, ночное эхо канонады, доносившейся откуда-то с северо-востока. И даже далёкий рокот, разбудивший её ночью, который (как она узнала наутро) был ещё одним свидетельством неукротимой ярости атомного зверя, растревоженного людьми. Но больше всего её тяготило в войне даже не это, не мысль о том, что где-то гибнут люди – Таонга не задумывалась о тех, кого никогда не видела – но прежде всего ощущение собственной беспомощности. Она ждала перемен, ждала их перед войной, когда слушала проповеди махдистских пророков в компании своих новых друзей. Но в дни ужаса уже не знала, что они ей принесут, и ощущала себя крошечным муравьём, мечущимся между ног исполинов. Как знать, который из них тебя затопчет и когда? Как помешать этому?
Чувство собственного бессилия перед чудовищными силами, мощь которых невозможно даже вообразить, больше всего угнетало Таонгу. Она любила контроль над своей жизнью, над жизнями окружающих, но война лишала её этого контроля. А тем более, такая война, как…
– Газават! – продолжал выкрикивать невидимый проповедник. – Возглашённый великим Махди, чтобы очистить гибнущий мир! И он уже близко, о том говорят в Мадине и в Тунисе, и в Алжире! Будет огонь и ветер, голод и мор! И взойдёт солнце, и его лучи выжгут скверну и…
Проповедник прервался, отвлечённый чьим-то вопросом, который Таонга не расслышала. Но при последних словах она невольно посмотрела налево – там, примерно в квартале от них топорщился возведённый десять лет назад минарет. Реявший над его конической крышей флаг отсюда было не разглядеть, но и нужды в том не было. Таонга знала, что там изображено. Знак восходящего солнца – солнца, которое некогда осветило жизнь «истинной дочери Африки», а теперь… не случится ли так, что теперь это солнце её и сожжёт?
Женщина посмотрела на толпу – сомкнувшиеся плечи, даже сзади казавшиеся напряженно сведёнными. И она знала, как заостряются глаза людей в такие минуты, как затвердевают черты лица, словно что-то, прежде невиданное, стремится прорваться наружу. Неужели опять?
Они тоже говорили про газават – Салах и та его шлюха. Почему? И не много ли совпадений?
Надо повидать Фаика. Он должен знать хоть что-то. И подобрав рукой платье, Таонга с новой решимостью засеменила дальше.
Глава седьмая
Мужчины смотрели друг на друга. В такие моменты Стефано жалел, что бросил курить – когда затягиваешься и выдыхаешь дым, разговор ведётся легче, как-то более по-мужски, что ли. Впрочем, не курил и Салах.
– До Суса, – ещё раз повторил мавританец и что-то показал пальцами, но Стефано не совсем понял жест, – как можно быстрее. Троих.
Он хоть правильно его понимает? Но вроде Салах говорит простыми фразами, тут не сбиться. Он действительно хочет этого.
Что здесь вообще происходит, интересно? Идя к Таонге, Стефано просто предполагал осторожно расспросить её, куда подевался мавританец, вдруг она знает. Столкнуться с ним лицом к лицу в душной комнатёнке за приёмной стойкой было неожиданностью.
