Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
— Хорошо, — кивает Шварц, — хорошо.
Прикрывает глаза, слегка задирает подбородок. Беззвучно вздыхает.
— Это старая история, — четко выговаривает он. Голос отлично поставлен — голос лектора, а текст словно бы уже был рассказан кому-то. Может быть, себе самому или внутреннему обвинителю?..
— Извини. Одна мелочь, — вскидывает руку Левинсон. Оказывается за спиной у Анаит, безошибочно находит и расстегивает замок ожерелья с камеей, опускает его в стоящую на столике тяжелую вазу синего стекла. Все действие занимает пару секунд, а мимолетное прикосновение даже приятно.
— Еще раз простите, Анаит, я понимаю, что все, что вы услышите, вы запомните точно — и перескажете при необходимости, но память все же к делу не подошьешь, в отличие от записи.
— Даже так? — усмехается Шварц.
— Ты рассказывай свою старую историю.
— После Кубы прошла волна разбирательств и отставок. И в доброй половине случаев, как обычно, под удар попали не совсем те люди. Или не те люди, по которым следовало бить в первую очередь. Фактически, если не считать десятка козлов отпущения, армия осталась в прежних руках.
Левинсон приподнимает бровь; мгновение — и он уже сидит на поручне кресла Анаит, опершись локтем на подголовник. Та же противоестественная ломаная поза, что и у Джона, но здесь она объяснима: не желает показывать, что сильно ограничен в движениях, и хочется попросить: не надо, пожалуйста. Не притворяйтесь… Но щемящее ощущение: нельзя, нельзя — перехватывает горло.
— Нас было четверо, — продолжает Шварц. — Я, Саша, Моран — и эта железяка. Мы все были на Кубе, нам всем не понравилось, а итоги разбирательства нам не понравились еще больше. Наверное, все дальнейшее — моя вина. Я старше Морана на пятнадцать лет и был старше по званию. Мы решили поиграть в правосудие. Несколько убийств, несколько разоблачений, отставок и самоубийств. Потом мы перестали. В этом оказалось гораздо меньше смысла, чем казалось первоначально, и даже меньше удовлетворения — а злобу мы сорвали. Наверное. К тому времени Моран уже работал здесь, остальные еще не ушли из армии. Тут случилось не слишком удивительное событие. Я попался. Как мы и договаривались, я предупредил кого успел — Морана. Мы еще в начале договорились о том, что никто никого не тащит за собой и не обращается за помощью. Как бы не так…
— Этого, — тянет Левинсон, — ты мне раньше не рассказывал. Что интересно, мне и Моран этого раньше не рассказывал. Позволь догадаться, он к тому времени уже успел обзавестись покровителем — и пошел к нему?
— Представления Ричарда Личфилда о правосудии… в достаточной степени совпадали с нашими. Во всяком случае, дело, которое обошлось бы мне довольно дорого, закончилось списанием по состоянию здоровья и переводом на преподавательскую работу. Я не испытывал особой благодарности — предпочел бы сам тонуть и сам спасаться, но Моран всегда был… гиперлоялен по отношению к тем, кого считал «своими людьми». Не следовало ждать от него иного. Так я подумал. Тогда.
— Ты почему мне все-таки ничего не сказал? Я-то был уверен, что ты приземлился здесь как я сам — почти по собственному.
— Потому что мне дали понять, очень ясно дали понять, что меня могли сдать только свои. Моран не знал, кто — но не сомневался, что кто-то был.
— Дурак, — говорит Левинсон.
— Не спорю. В общем, лет через пять я захотел уйти — преподавать не мое дело, и не спорь, не мое. Моран очень долго уговаривал меня остаться. А уговорил меня Личфилд. Напомнив о сроке давности, о том, что улики не уничтожены и о неблагодарности.
— Моран?.. — изумленно спрашивает Анаит.
— Он, кажется, сам и не заметил, что в своей преданности делу — университету — перешел некую грань, — морщится Шварц. — Нет, он едва ли просил надавить на меня. Наверняка он просто пожаловался на такую потерю. И я остался. Тепло, светло и мухи не кусают, в конце концов.
— И ты так и не пытался разобраться? Мы же, в конце концов, все здесь были… Я иногда тебе удивляюсь, все-таки. Ладно, практические соображения, но я бы, например, просто от любопытства помер бы, сидя и не зная. Дальше случился переворот — как я понимаю, ты пришел к Морану предупреждать об уходе — и в этот раз тебя начал шантажировать уже он? А какое колесико у него в голове отказало?
Господи, думает Анаит… если это так, то Моран угрожал Шварцу тем, что погубит его, возможно, себя, и еще двух человек.
— Он считал, что это я не всерьез. И что я могу пойти на таран просто из принципа, но не стану же я подставлять вас. Теперь это все получило новую окраску. После того как Личфилда так удачно снесли, разоблачение его методов и преступлений, которые он покрывал… Вот тебе и ненависть. Я многое пересмотрел за этот год, как ты понимаешь.
— И все еще считаешь, что это могли быть я или Саша? Или убедился, что она?
— Я был уверен. До сегодняшнего дня. Пока она его не убила. Вместо меня. Она должна была стрелять в меня или в инспектора. Простите, королева моя. Никто бы ей не дал выстрелить, конечно. А теперь я не понимаю — он ее тоже держал на крючке?
— Ты дурак все-таки невероятный… Глупый, нечуткий франконец. Ничего ты не понимаешь в женщинах, а в хороших женщинах особенно. — Неудобно сидеть рядом с человеком, слушать как он слегка растягивает гласные. Манерничает. И слышать его внутри. — Нет, это предел фантазии… ну вот добавь в свой суп еще одну переменную: Саша у нас второй проректор. Соответственно, копия твоей записки об уходе почти наверняка пошла ей. А ты не ушел. А она, в отличие от тебя, старается смотреть вокруг. Вот представь себе, что она узнала, как тебя удержали. Что тебе еще непонятно?
— Пристрелить из жалости? Это воплощенная эта… как это называется?
— Метафора, — подсказывает Анаит, хотя это, конечно, никакая не метафора — но Шварц радостно кивает.
— Знаешь, что хуже всего? То, до чего он нас всех довел. И не говори, что тебя не довел. Ты же его до сих пор считаешь меньшим злом, джунгли все глубже, партизаны все толще, а все еще меньшее зло. Лехтинен — красивая же баба, умница, и вот тебе. Ты был дурак, что от нее отказался. Я, ну я сам виноват…
— Все сами виноваты, — слегка, только обозначая, ведет плечами Левинсон. На самом деле, просто наклоняется всем корпусом — вперед и вправо, вперед и влево. — И Саша, и ты, и в первую очередь я. Нужно было мне все вам сразу рассказать. Тебе уж во всяком случае. Но вы так уперлись носом в свои делянки… и все было не так уж и скверно.
— У тебя, что, тоже в шкафу скелет?
— У меня-то… у меня этих скелетов рота и взвод обеспечения. Я ваше начальство, Анаит, с ними уже познакомил. Понимаешь, мне ведь понравилась идея образовательной реформы. Но какой же эксперимент без контрольной группы. Вот я и стал параллельно собирать данные по всем четырем филиалам… Так что Моран очень долго был для меня меньшим злом. Практически до прошлой недели.
— Он больше не будет, — зло усмехается Шварц. — Придется иметь дело с большим. Тебе придется. Мне осталось только уйти, так что — я ничего не слышал, никаких намеков. Пожалуй, я вас оставлю, — поднимается он.
Задерживать его никто не собирается.
— Не получилось. — грустно говорит Левинсон, возвращаясь. — Не клюнул. Он, представляете, даже жучка здесь не оставил. Даже не попробовал. Значит, и в самом деле не хочет. И разонравился я ему. Вы не беспокойтесь, он не пропадет. Он крепко держится, на самом деле. Ну ладно. Госпожа инспектор, что у нас еще на повестке?
На повестке — ничего. Можно было бы еще побеседовать с Лехтинен, если бы она согласилась, но Анаит все-таки не следователь, никогда не пыталась им быть, и в эту-то авантюру полезла только из желания довести дело до конца, расставить точки над i. Из нестерпимого любопытства, если на то пошло. Как хозяин квартиры, который помер бы, не разобравшись.
Очень хочется что-нибудь придумать. Важный непроясненный вопрос, интригу, приключение, натертую ногу. Потому что снаружи еще холоднее, чем вчера, а здесь натоплено и светло, и вот хозяин стоит против света, может быть, намекая, что пора и честь знать…
— Кстати, о повестке… Анаит, вы ведь из Крыма? Вы должны любить печеную картошку. В глине?
— Мне ее в детстве есть не давали. — улыбается инспектор, — Страшное слово «углеводы». Так что очень люблю. Но ем редко… а где вы взяли глину?
Почему-то картинки в сознание лезли тоже из «черного» кино — человек ночью копает кому-то могилу в промерзшей глинистой почве, а потом, засыпав яму, собирает в пакет немного глины — для картошки.
— К сожалению, источник совершенно прозаический. В клубе взял. В гончарной мастерской. Потому что фольга — это не то.
— А где мы ее будем печь?
— На кухне. Если не пойдем на берег.
— А мы не пойдем, потому что там холодно!
— Значит, мы туда не пойдем.
— Ни-ког-да!
