Татьяна Апраксина - Башня вавилонская
— Я видел, — кивает молодой человек, уже совершенно уютно устроившийся за столом и за компьютером. Еще пять минут, и он звонки принимать начнет, благо, навык есть. И, может быть, это и к лучшему. Представит себя идеальным председателем — и всех спасет, утешит, выведет из тьмы к свету. Лучше чем настоящий председатель, который бомбу Левинсона не ожидал и не предвидел. — Я только не понял, — опять говорит он голосом столичного хулигана, забавляется помаленьку сам для себя: — А что, нормальных нет вообще? Вот у нас же есть.
— Есть. Есть приличный процент нормальных выпускников из трех прочих. Около половины от общего числа… Есть те, кто закончил до реформ. Около четверти. Есть выпускники Новгорода. Они годны в дело почти поголовно, только на руководящие должности их ставить нельзя. Первые лет пятнадцать. Наш Максим — почти исключение, но над ним долго работали. Самые лучшие — те, кого с нуля растили для себя компании. Кто начинал с подмастерьев.
— Неправильную я жалобу придумал, — напоказ вздыхает Алваро, улыбается. — Не на ректора надо было жаловаться, а на весь университет. — Там такие чудеса есть в старом статуте. Каждому положено в месяц два бочонка пива и окорок. И до сих пор не отменили. Потому что все у нас так.
В способности к уместным обобщениям гостю не откажешь.
Запах аэропорта молекула за молекулой уходит в воздухозаборники. Становится прошлым.
* * *Бедный телохранитель, в очередной раз думает Анаит. Сомнительное удовольствие: оставаться на вторых ролях, с приказом не светиться, не привлекать внимания и в основном — с целью передать информацию, если что-нибудь случится. Хорошо еще, что Сон действительно и непритворно спокойный человек. Распоряжение — словно закон природы, что толку переживать, что кирпичи падают именно вниз.
— Позвольте высказать предположение, что у вас шок, — мягко говорит он.
— Нет, шока у меня нет. — К сожалению. Было бы логично, естественно и человечно хотя бы устроить истерику. Хотя бы расплакаться. Нет. Ни малейшего желания, никакой потребности. — У меня есть к тебе несколько вопросов, очень важных. Поможешь?
Вся тошнотворная сцена стала рассыпаться, как только Анаит отошла на пару шагов, на час от стрельбы и воя сирен.
— Конечно же.
Она устраивается на ковре перед видеосистемой. Теперь не имеет значения, кто и что с нее пишет.
— Тогда давай все сначала.
И они смотрят. Вернее, смотрит Сон, а она добавляет в картинку то, что туда не попало, и то, что она считала важным. Как они ждали. Как скрипел снег. С каким детским удовольствием Шварц взрывал шкафы и жег бумаги. Школа. Пятый класс. Праздник непослушания. Как вел ее потом в музей. Как — машинально — погладил витрину. Как было здорово держать себя над кипящим котлом страха. Как было тошно сделаться инструментом убийства с раздеванием. Как вмешалась Лехтинен, которую почему-то, почему-то не убили.
— Я не верю. — закончила Анаит. — Я ничему тут не верю. Он торопился, это все делалось впопыхах, на коленке. Но не настолько впопыхах, чтобы получилось вот так.
Телохранитель, выпускник токийского филиала, что-то чертит в своем блокноте. Пару раз просматривает отдельные фрагменты записи. Думает. Потом принимается готовить завтрак: и правда, уже утро. Позднее, нежное, лиловато-сиреневое, прозрачное северное утро. Наблюдать из-за двойного стеклопакета очень приятно. Выходить туда не хочется. Но придется. Сон так думает — смешивает сухие фрукты с хлопьями, заливает здешним вариантом кислого молока.
— Вы правильно не верите, — говорит он наконец. — Эта женщина не должна была дойти, не должна была выстрелить, не должна была выстрелить второй раз. Там двое или трое стрелков только в зале. Конечно, и по дороге тоже. Господину Шварцу было некогда отдавать распоряжения поддержке, значит, основные инструкции они получили заранее. Ей позволили стрелять. А ведь она могла выстрелить в вас или в Шварца. Она очень хороший стрелок, — качает головой Сон. — Ей была выгодна смерть господина Морана?
— Кажется, она его… любила.
— Это не ответ, — улыбается телохранитель.
— Она попросила господина Сфорца дать ему корпоративное гражданство. И не выдавать. Торговалась за его жизнь. Вряд ли с его ведома. Смерть господина Морана могла быть ей и выгодна. Но еще за час до того госпожа Лехтинен ее по всем признакам не хотела.
У хлопьев чуть прикопченный дымный вкус, может быть, не у хлопьев, может быть, у меда, с которым их пекли. А может быть, ей просто теперь всюду мерещится дым.
— Ей позволили сделать первый выстрел. А потом позволили сделать второй, когда увидели, куда пошел первый. У господина Шварца очень дисциплинированные люди. Для студентов — исключительно.
— Это студенты? — Анаит до сих пор надеялась, что это какие-нибудь сотрудники факультета.
— Одного я видел в мастерской. Трудно поверить, что господин Шварц сказал правду о своих намерениях. Он не хотел дискредитировать Морана. Он хотел его убить. — И поясняет: — Рогатка. Нельзя останавливать, когда человек уже полностью готов стрелять. Он может дожать спуск от боли или удара. Госпоже Лехтинен было все равно. Мотивы господина Шварца мне непонятны.
— Я не могу ручаться… но под конец, кажется, его огорчило то, что огорчилась я. И еще немного его смутила госпожа Лехтинен. Но совсем немного. Я бы исходила из того, что он хотел всего, что произошло. Скандала. Уголовного дела. Отставки по профнепригодности. Возможно, ареста. И только меня он обижать не собирался. Я ему… понравилась? Пригодилась?
— Нужно получить ответы на очень много вопросов, — Сон словно слегка извиняется. — Какие приказы были у группы поддержки, например. Что опасного мог бы рассказать господин Моран, даже будучи обвинен в попрании всех законов. Что связывало всех их ранее. Почему такому решительному мастеру, как господин Шварц, понадобилось ваше присутствие — или какое-то другое событие последних суток.
— И почему взрыв не произошел раньше.
Анаит здесь — и не здесь. Анаит летит над ночной степью, над Белой Крепостью, над изгибающимся побережьем, над Негостеприимным морем, где жизнь — только на поверхности, а на глубине двухсот все так, как здесь, как здесь, ничего живого… Домой нельзя, домой пока нельзя. Но всплывать из глубины двухсот — необходимо.
— Кого будем спрашивать?
— Если я все правильно понимаю, — говорит спутник, — то господин Левинсон имеет прямое отношение к визиту Васкеса. Возможно, стоит обратиться к нему.
А еще точнее: господин Левинсон хотя бы согласен разговаривать. Словами. И возможно даже умеет это делать. Господи, сделай что-нибудь, пожалуйста. И пусть за всем этим обнаружится какая-нибудь простая человеческая причина: лень, корысть, страх, бытовая ненависть, глупость. Еще одной порции высоких чувств я не переживу.
* * *— Получается классический «черный» фильм. Перестрелка в зеркалах, а потом исповедь негодяя, — усмехается Шварц.
Немножко другой Шварц, не клоун-попрыгунчик. Все такой же почти лысый, рыжеватый остатками шевелюры, мосластый франконец, все такой же довольный. Но спокойно-серьезный.
— Хватит, — добродушно говорит хозяин квартиры, Левинсон. У этого от былой роскоши только глаза остались. Синие-синие, как маленькие шарики из рождественского елочного набора. У больших уже цвет был не тот. Остальное — морщины, пятна, седина… «Удобная, теплая шкура — старик.» А ведь он моложе Шварца… и чуть моложе меня. Студенты зовут его «Дядюшка».
Здесь чуть странно — светло, просторно, почти пусто. Так оформляют интерьеры в Лионе, Толедо, Каире. Совершенно невозможно поверить, что снаружи — осень, Новгород, север. В квартире светло, солнечно и почти жарко.
Анаит думала, что Левинсона придется уламывать, давить на него. Все оказалось много проще.
— Хватит, Вальтер. — говорит Левинсон. — Я не могу и не смогу сказать, что знаю тебя сто лет, потому что столько не проживу, но я тебя знаю. И ты меня знаешь, потому и позаботился выставить с территории на эти полтора часа. Тебе нужно было, чтобы никто в этот твой цирк не вмешался. Чтобы Моран сначала размазал себя об инспектора, извините, Анаит — а потом его убили. Но Сашу-то неужели тоже? За что? И вся личная злоба — она у тебя есть, а в последний год ее можно было на телеге возить. И раз уж мы друг друга знаем… рассказывай.
Что-то с ним не так, с этим Левинсоном. Помимо контузии, помимо переломанных костей, помимо небольшого, но очень заметного лишнего веса, помимо того, что его просто хочется запихать в экзоскелет и сказать: ну дайте же телу отдохнуть. Вот помимо всего этого. Ощущение, что видишь человека там, где должно бы сидеть что-то совсем другое.
— Хорошо, — кивает Шварц, — хорошо.
Прикрывает глаза, слегка задирает подбородок. Беззвучно вздыхает.
