Татьяна Апраксина - Дым отечества
не лягушкой, а хищником с зубами и когтями, стояли за ним другие, покрупнее — и то, что его вот так вот запросто зарезали и скинули в реку, словно мелкую шушваль, смотрелось сквернее некуда. Тут мэтр Эсташ начал тратить деньги всерьез. Не на прямые подходы — это уже без него пробовали и железом поперхнулись. На косвенные. На сведения о том, кто с кем пил, а кто с кем пить бросил, кто с подружкой поссорился, а кто ей обновку прикупил, кто чем и в какой компании хвастал, а кто перестал, кто в городе, а кто в бегах. А потом обсудил купленное с толковым человеком, который и болото знал неплохо, и мэтру Эсташу был обязан… даже не жизнью, большим. Потому что в прошлом году, когда вода под горло подошла, человек этот мэтра Готье предал, а мэтр Готье его спас. Есть люди, которые такого не прощают. Этих уже только на нож, толку в них нет. А есть другие… В общем, разобрались они вдвоем — и стало ясно, что документ и правда краденый, что первые владельцы цены его не знали, что плыл он по воровскому болоту от мелкой твари к крупным — а теперь добрался до людей, которые и настоящую цену, и настоящую опасность понимают. Похоже было, что никакое это не пророчество, и не письмо неверной жены какого-нибудь богатого графа или герцога любовнику, а вещь много серьезнее и опаснее. Что-то политическое. С прошлого года мэтр Эсташ этого слова опасался вдвойне против прежнего — что с ним обещали сделать за попытки самовольно, без доклада, без дозволения «играть в политические игры» помнил, причем наизусть и дословно — но вот клятая высокая политика сама плыла навстречь, словно бревно по течению, и грозила пробить борт лодочки торговца шелком. Пришлось писать покровителю. И надеяться, что покровитель найдет другие руки и другие багры, чтобы зацепить бревно, вытащить его на сушу и сделать из него что-нибудь полезное.
28 сентября, вечер
— …так вот же, — невесть какой час говорит Колета, аж в горле пересохло,
— значит, после того раза я все больше письма там переписывала, расписки. Ничего такого особенного… Господин-ворона слушает каждое слово. Пускает дым из длинной трубки, как у парсов, которые жили через три квартала от дома, там, в Лютеции. И дым такой же: сладковатый, но противный. Колета любит сладкое, но не когда оно тлеет, чадит, расползается клубами, выползает из человечьего рта, словно у дракона. Когда это вытворяли парсы-купцы, что с них было взять, полуязычники, еще и огню поклоняются, и вообще живут не как люди — но на арелатского господина смотреть совсем тошно. Того гляди рога на лбу проступят, да чешуя змеиная на лице… А почему нет? У них там в Арелате кто не еретик, тот колдун, известно же.
— Из «Жареного зайца» много носили. Это заведение такое, там на деньги играют. Ну и расписки дают, и в залог оставляют всякое. И приказывали где просто слова списать, а где сделать так, чтобы сам хозяин копию отличить не мог.
— Я — добрый католик, — говорит ворона, — а сладкое — это маковый дым, в нем ничего дурного нет. Ты рассказывай. Еще и мысли разбирает как по-писаному. А скажи ему, мол, вы в моей голове, как я на свитке — так будет отнекиваться, как сама Колета. Чем меньше про твои хитрости и умения вокруг знают, тем надежнее и спокойнее. Точно — колдун. Хитрый и умный. Зачем слушает — неведомо, но, кажется, начни она свою жизнь пересказывать всю, до словечка, до каждого переулочка, все равно не остановит. Зачем ему? Делать нечего, наверное? Так ведь и до самого Рождества можно болтать, а до важного не добраться. Э нет, не глупи. Он тебя ловил и поймал. Ни у кого раньше не получалось. Значит, ему нужно.
— Мне хорошо платили, — говорит Колета. — Маленький брал половину, но половина от медяшки — это мало, а половина от флорина — это деньги. Я так, — она развела руками, — хожу, чтобы ребят не смущать. А то, когда знают, что у тебя есть, может нехорошо выйти. Да и пристают меньше.
— А ты видела господина коннетабля? — невпопад спрашивает колдун. Парсы тоже как своего макового сока накурятся, так ты им про одно, а они тебе — про другое.
— Кто ж его не видел, — удивляется Колета. — Издалека, конечно…
— Хорошо, — чему-то улыбается ворона. — Значит, Маленький тебя продал. Кому? Опиши их.
— Тех, кому продал, я не видела, — мстительно отзывается Колета. — Видела тех, кто меня забирал. Совсем заречные, из них порт не выветрился. Двое, один молодой совсем, деревня-деревней, с севера, светлый, но мелкий, и все на ножик свой налюбоваться не мог. Второй постарше и местный. Щербатый, рыжий, ростом с вас и за собой следит, стрижется, бреется. Стригся. Его точно зарезали, те, новые.
27 сентября, ночь Господин секретарь альбийского посольства в Аурелии смотрится в зеркало.
Зеркало — два локтя шириной, пять локтей длиной, черная резная рама, наследство от предыдущего посла — с изумлением глядит на господина секретаря посольства и пытается опознать в слегка чумазом орлеанце среднего положения и неопределенного занятия человека, которому дозволено после заката солнца находиться на втором этаже посольского особняка. Тип мелкий, щуплый, всклокоченный какой-то, камзол на нем из дорогих и щегольских, но скроен по моде позапрошлого года, кое-где бархат потерся, шитье наполовину обтрепалось; штаны с кое-как залатанной прорехой под коленом; рубашка видывала такие виды, что ее уже и городской стражей не напугаешь. А именно к городской страже и хочется воззвать зеркалу: грабят! Средь ночи — грабят, откровенно, нахально. Залез вот этот недомерок во всем своем придонном великолепии и смотрится тут в посольское зеркало. За посла себя выдает!.. Негодяй! Негодяй, соглашается щуплый тип, а то ты не знало, милое. Ты на меня уже не первую неделю смотришь, привыкнуть пора. Не-годяй. Никуда не гожусь. Два месяца уже не высовываюсь. Разленился и отупел.
И вообще мир — несправедлив. Ну почему у меня волосы на теле светлее, чем на голове, а? С таким цветом нормальной щетины еще бы дня три ждать — но куда там, послезавтра приглашение очередное. Да и время поджимает. Придется щеголя строить. Пока сомнительный тип доберется от сердца города до приречных кварталов, он окончательно пропитается местным воздухом — тьмой, дымом, водой, навозом и отбросами, рыбьей чешуей и потрохами, мыльной пеной и песком, золой и щелоком, известью и кирпичной крошкой, горелым жиром и сладкой патокой. Станет неотличим от десятков таких же сомнительных типов, рассекающих ночь с изяществом ужей в траве, с блеском ужей в ручье. Тут сверкнет фальшивый камень в перстне, там — полированная сталь ножа, за углом — медная монета за привялый букетик цветов, какой же щеголь без букета за воротником, даже ночью, даже если идет по нехорошим делам; не потроха же с навозом нюхать прикажете? А по хорошим делам идти и не хочется, и не нужно. Господи, благослови Компанию Южных Морей торговым прибытком по самые кисточки шляп — чтобы у них сил и времени не было ни во что иное соваться. Плел себе малыш Ричард Уайтни паутину, тихо, осторожно, с пользой — и дней за десять выцепил бы, что ж это за пергамент по орлеанскому низовому миру как незакрепленная пушка по корабельной палубе носится. Так нет, мэтру Эйвери дома не сиделось, ночью не спалось, а все хотелось показать, что у Компании руки и уши никак не хуже, чем у Трех Служб будут — и свой не свой, на дороге не стой. Полез… и всплыл. А следом Уайтни отправился паутину свою восстанавливать — и тоже пропал, но, к счастью, пока не выплыл. Мальчика было жаль, мальчик подавал надежды, старался как мог, учился — и рос не останавливаясь. Еще больше было жаль трудов, вложенных в мальчика за последний год, трудов не пустых и вполне приятных. Впрочем, важнее всего был загадочный пергамент, вокруг которого развелось уже слишком много покойников, слухов, сплетен, драк и суеты. Вся совокупность причин гарантировала, надежно,
как Компания — выплаты по векселям, что заниматься этим делом придется послу Ее Величества королевы Альбийской лично. Несмотря на все запреты — к большой радости. Наконец-то, работа. И жаловаться никто не станет. Дик Уайтни приходится родней слишком большим людям — не просто в столице, а в Тайном Совете — чтобы кто-то посмел поставить послу в вину чрезмерно рьяные попытки его спасти. Концы есть. Средства давления — найдутся. Проходимец смотрится в зеркало — морщины, полуседые волосы, черные глаза, серые мешки под ними, шелушащиеся тонкие губы, дыры на месте двух зубов, подбородок кажется округлым из-за вкладышей во рту… нет, ни студента Кита Мерлина, несколько лет прожившего в Орлеане, ни сэра Кристофера Маллина, особу почтенную, в этом уродце не узнать. Зеркало вполне согласно: не узнать. Могло бы, уже стражу бы во весь голос вызывало, пока проходимец что-нибудь не стащил, да хоть посеребренный подстаканник со стола, невелика ему цена, а все-таки обидно. Значит, можно и выныривать в городскую ночь — через черный ход, по дворам, через крыши обходя городскую сердцевину, где стражники такого прохиндея сначала огреют по голове древком, а потом будут разбираться, кто таков. В естественную среду. В приречный квартал, из которого не вернулся Дик Уайтни. Добрые жители Орлеана, как и велят им хриплые голоса стражи, спят спокойно. Даже тем, у кого нет лишней монеты на горсть угля, еще не холодно: сентябрь на исходе, ночи стоят сухие и теплые. Бодрствуют только жители недобрые, а этих в столице чуть больше, чем кошек — и все в темноте серы, плохо различимы, если не желают распустить друг перед другом или подружкой хвост. Деловой человек не желает ничего подобного, у него — сразу видно по походке и выражению лица — есть занятие поинтереснее. Дважды в проулках возникает шевеление, сгущается что-то — и так же рассасывается. Не потому, что узнали идущего… потому что опознали походку и еще парочку примет. Свой такой же, пустой — и очень опасный. Проплывай мимо, угорь, счастливого пути. Дымные улицы, тухлый запах из полузакрытых канав, что режут мостовую вдоль,
