Богдан Сушинский - Восточный вал

— И в эти минуты он как раз и занимается преодолением своего страха?

— Можно сказать и так. Хотя он предпочитает заниматься этим в бункере «Вольфшанце». И вообще, он любит «Вольфшанце», несмотря на то, что находиться в Восточной Пруссии уже небезопасно.

Подошел Раттенхубер. Несколько минут они стояли втроем, под тускловатой, зарешеченной лампой освещения, ожидая, когда откроется дверь «комнаты отдыха фюрера». Но за ней царило молчание.

— Сказал, что приляжет? — спросил Борман, вновь обращаясь к Шаубу.

— По этому поводу фюрер ничего не говорил.

— О чем же он тогда говорил?

— Наверное, сейчас он думает о чем-то государственном, принимает какое-то очень важное решение, — объяснил Раттенхубер. — Это ведь голова фюрера! Она никогда не бывает беззаботной.

— А когда фюрер принимает какое-то важное решение, — поддержал его Шауб, — то предпочитает не говорить о нем до тех пор, пока не решит, что именно должен сказать по поводу своего решения.

Борман не стал убеждать, что потрясен философской многозначительностью выводов Шауба. Этот человек, который в представлении рейхслейтера всегда оставался воплощением военно-тылового лакея, в последнее время вел себя все более самоуверенно и даже заносчиво.

Но когда однажды рейхслейтер поделился этим наблюдением с Гиммлером, тот с такой же философичной задумчивостью объяснил ему:

— Увы, партайгеноссе Борман, обергруппенфюрер Шауб имеет для этого все основания. Кто из нас получил право сообщать в своих воспоминаниях, что начинал путь вместе с фюрером, в камере Ландсбергской тюрьмы? Никто, кроме Шауба. Только он может позволить себе такое.

— Очевидно, я этого не учел, — поспешил оправдаться рейхслейтер. — Что для меня как личного секретаря фюрера и его заместителя по партии непростительно.

— Только обергруппенфюрер Шауб может позволить себе такие сладостные воспоминания, — не собирался принимать его объяснений Гиммлер. — И это свидетельствует о многом.

— Во всяком случае, этого нельзя сбрасывать со счетов, — вновь покаянно признал Борман.

— Поскольку фюрер никогда, слышите меня, Борман, никогда не усомнится в преданности этого ветерана движения[27].

Рейхслейтеру трудно было согласиться с его убежденностью, однако возражать он не стал. И потом, именно это предупреждение Гиммлера, в котором недвусмысленно просматривались его позиция и его отношение к личному адъютанту, заставило Бормана вновь водворить в партийный сейф папку с досье на члена НСДАП Юлиуса Шауба, основу которого составляли всевозможные полицейские донесения, а также показания бесчисленных любовниц обергруппенфюрера.

В принципе, подобные материалы могли кого угодно убедить в том, что пьяные, дебошные оргии Шауба, во время которых он позволял себе развлекаться групповым сексом с двумя, а то и с тремя своими почитательницами, не достойны личного адъютанта фюрера. Поэтому-то в свое время папка и перекочевала из сейфа в стол Бормана, он любил, чтобы «взрывные» материалы, с которыми решался предстать перед фюрером, какое-то время отлеживались у него «под рукой».

Однако на сей раз компромат почему-то не сработал. Когда фюреру все же доложили об оргиях Шауба, он, конечно, отругал адъютанта, но от себя так и не отстранил. Мало того, офицер гестапо, с благословения Бормана давший ход всей этой истории, буквально несколько дней спустя оказался в концлагере. После этого случая у Бормана как раз и появилась ни на какую оригинальность не претендующая, тем не менее весьма благоразумная поговорка: «Для того чтобы выбирать себе друзей, много мудрости не надо. Мудрость нужна, чтобы научиться выбирать врагов».

Уж кого-кого, а врагов у Бормана всегда хватало. Однако среди тех, кого выбирал он сам, имя Шауба до сих пор не появлялось. И в этом заключалась рейхсканцелярская мудрость Мартина.

«Распятие» стояло на краю местечка, на площади возле полуразрушенной церкви, буквально в квартале от лагеря военнопленных, а само церковное подворье одним концом своим примыкало к большому, старинному, поросшему древними тополями кладбищу.

На месте лагеря в начале войны располагался артиллерийский дивизион, и, чтобы уничтожить его, германские пушкари, окопавшиеся на левом берегу Днестра, пристреливались по колокольне церкви. Это был прекрасный ориентир, и возле церкви легло столько снарядов, словно артиллеристы соревновались: кто снесет одним из них колокол, который звонил после каждого удара взрывной волны.

Правда, по какой-то странности, большинство снарядов не долетало до артиллеристов-красноармейцев, а ложилось на могилы, так что вскоре по городку разошелся слух, что это, мол, духи мертвых, притягивая к себе германские и румынские снаряды, спасают от гибели живых земляков своих.

Возможно, какое-то количество живых душ кладбище и в самом деле спасло. Однако само оно — с развороченными могилами и разбросанными костьми, с осколками деревянных и каменных крестов да щепками от прогнивших гробовых досок, представляло собой ужасающее зрелище, приводившее горожан в большее смятение, нежели губительные обстрелы их местечка.

Сами минометчики и батарея гаубиц расположились со своими орудиями у подножия небольшой холмистой гряды, и после каждого взрыва снаряда на его склоне колокол издавал свое задумчиво-погребальное «бам-м-м!», которое выводило из себя командира дивизиона. Поэтому ходили слухи, что разнес эту колокольню один из наводчиков красноармейской гаубицы, чтобы не служила ориентиром врагу, не нервировала командира и не «отпевала» все еще непогибших пушкарей.

Артиллерийская дуэль эта продолжалась три дня, а на четвертый жители попросили старшего офицера увезти свои орудия подальше от кладбища и храма, расположив их по ту сторону гряды, а взамен пообещали «по-людски» похоронить только что погибших его бойцов, среди которых был и офицер. На том и порешили: уцелевшие орудия увезли, и выстрелы из подножия прекратились. Однако германские снаряды еще почему-то долго попадали в могилы, словно бы какая-то сила не позволяла им преодолеть гряду.

Распятие же находилось на перекрестке улиц, почти рядом с кладбищенской оградой. Ни один снаряд около него не разорвался, а от дальних осколков статую Христа до поры спасала деревянная, с дубовым тесовым верхом, часовенка. Говорили, что окончательно она была разрушена осколками камней, долетевшими сюда от разнесенной прямым попаданием колокольни церкви. И тогда же осколком снесло часть головы Иисуса, вместе с терновым венцом. Однако произошло это — верили в местечке — неслучайно: Христос словно бы ужаснулся тому, как повели себя люди с храмом Божьим, и решил принять мучение за них еще раз.

…Когда Отшельник и германцы вышли из машины, Иисус по-прежнему «встречал» их с размозженной головой. Казалось, что прежде чем распять Христа, его пытались казнить через отсечение головы, вот только палач попался слишком неопытным.

— Так, кто мне скажет: можно ли молиться безголовому Христу?! — патетически воскликнул Штубер. Орест давно признал, что этот офицер является прирожденным артистом, причем артистом, талантливо превращающим в сцену саму свою жизнь. — Не кощунственно ли это выглядит?!

— Ни в коем случае нельзя, — отозвался Зебольд, видя, что недоученный семинарист угрюмо молчит.

— Нет, Отшельник, — еще патетичнее воскликнул Штубер, — это непозволительно! Я погрешил бы против Всевышнего и против вашей духовной семинарии, если бы заставил вас творить предсмертные молитвы перед безголовым Христом.

— Господу можно молиться где угодно, — молвил Отшельник. — В каком бы образном виде он перед нами ни представал. Пусть даже «обезглавленным». Главное, чтобы своя голова на плечах была.

— «Даже безголовому Христу можно молиться, главное, чтобы своя голова была на плечах!» — вы слышали это Зебольд? До чего же глубокая мысль! Теперь вы понимаете, почему я не спешу с казнью этого человека.

— Сохраняя его голову, мы с вами вскоре потеряем свои собственные.

Штубер взглянул на Зебольда с таким же уважением, с каким только что смотрел на Отшельника. «Вокруг меня — одни гении!» — вот что прочитывалось в этом нелукавом взгляде.

— А ведь вы, солдат-отшельник, уверяли, что это распятие сотворил ваш дед.

— И сейчас уверяю.

— Почему же вы, скульптор, позволяете, чтобы это распятие так и переживало войну с искалеченным Христом?! — возмутился Штубер так, словно Отшельнику давно предлагали вырезать новую головы распятого, а он упрямо отказывался.

Рядом остановилось двое полицейских. Старший из них, приземистый, рано облысевший мужик с внешностью нераскаявшегося алкоголика, подобострастно смотрел на германского офицера, ожидая, что тот обязательно обратится к нему за какими-то разъяснениями.