Елена Хаецкая - Вавилонские хроники
– Бесчеловечное животное!
– Да замолчи! – рявкнул, наконец, я и поймал ее за руки.
Она пискнула. Укусить меня попыталась. Я отодвинул ее в сторону, вошел, разулся и снял куртку.
Цира, всхлипывая без слез, пошла за мной в комнату.
– Скотина… – на ходу говорила она. – Низкая тварь…
Я сел на диван, заложил ногу за ногу. Цира продолжала разоряться. Я узнал о себе много нового. Наконец, она примолкла. Надо отдать ей должное, разорялась она долго.
– Ну, – сказал я и поднял к ней голову, – и в чем, интересно, дело?
– В чем дело? – завопила она с новой силой. – Он еще спрашивает! Растленный работорговец!
Тут я не выдержал и заревел:
– Я противник рабства! Я аболиционист!
– Аболиционист херов! – вцепилась Цира в новую тему. – Противник рабства! А сам рабов пытаешь!
– Кого я пытаю? – надсаживаясь, заорал я. – Это ты меня пытаешь!.. Сучка белобрысая!..
– А Мурзик? – крикнула Цира. Она аж приседала от ярости.
– Что – Мурзик?
– Почему ты подверг его пыткам? – выкрикнула она. – Ты что же, думаешь, раз он купленный раб, то можно… так… Что он игрушка для твоей садистской… мелкой душонки…
Она задохнулась.
– Цира, – сказал я, – ты можешь оскорблять меня, но пожалуйста не трогай душу великого Энкиду.
Она с размаху плюхнулась рядом со мной на диван и наконец разревелась.
– Ну? – спросил я. – Что еще?
– Что ты с ним сделал? За что ты его?..
Я встал, неторопливо открыл комод, вытащил из-под стопки футболок пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени.
– Читай, – сказал я. И вышел на кухню.
Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз не открывал. Инфекцию ему занесли, что ли? Костоправы, одно слово.
Я нашел гарантийный талон и набрал номер телефона, указанный там. Сперва долго было занято, потом не брали трубку. Наконец нелюбезно осведомились о причине моего звонка.
– Да человек после вашего лечения помирает.
Там деловито осведомились:
– Жар?
– Да.
– Сколько?
Я не измерял Мурзику температуру – какой смысл, если и без того видно, – но ответил уверенно:
– Сорок.
Медикусы любят четкие, точные, лаконичные ответы.
– Возраст?
– Тридцать один.
– Хронические заболевания?
– Отсутствуют.
– Ждите бригаду.
– Когда? – спросил я.
– В течение суток.
– Так он помрет за сутки.
– А я что могу сделать? Дайте ему аспирин, если вы такой беспокойный.
И повесили трубку.
Я выругался и отправился обратно к Цире. Она уже закончила чтение документов и сидела смущенная.
– А, Цира, – сказал я, забирая у нее бумаги, – поняла теперь, что невинного человека опорочить хотела?
– Я же не знала…
– Да. Многого ты еще не знаешь о людях, Цира.
– А что я должна была думать, когда он открыл мне дверь и тут же повалился на пол? Весь забинтованный, морда опухла… Я его еле до кровати дотащила…
– Ты целить умеешь, Цира?
– Нет. Я работаю только с тонкими планами.
Я плюнул и пошел пичкать Мурзика аспирином.
Бригада явилась через две стражи. Неопрятного вида дядя влез в кухню, брезгливо посмотрел на Мурзика и велел мне снять с него повязки.
Я снял. Под повязками все распухло и покраснело. Дядя сдавил мурзикову руку пальцами, посмотрел, не выходит ли гной. Гноя, вроде бы, не было.
– Так у него и не воспалилось вовсе, – сказал дядя недовольно. – Зачем вызывали-то?
– Откуда мне знать? – огрызнулся я. – Я не доктор. Плохо ему, вот и вызвал.
– Ему и должно быть плохо. А чего вы ожидали? Ему вон какую площадь обработали. Вам, вообще-то, говорили, что нельзя такую площадь за один раз обрабатывать?
– Ничего мне не говорили. Взяли деньги и сделали работу. Вы, костоправы, портачите, а люди страдают.
Дядя в охотку послал проклятие коллегам и небрежно набросил на Мурзика одеяло.
– Так что мне с ним делать? – спросил я, понимая, что дядя сейчас сбежит и больше я его не дозовусь.
Дядя повернулся ко мне.
– Кормить бульоном. Следить, чтобы обязательно ел, пусть понемногу. Смазывать мазью, которую вам дали. Мазь еще осталась?
Я показал.
– Мало, – сказал дядя. – Прикупите в аптеке. Я выпишу рецепт. Смазывайте два раза в день. Повязки меняйте. Температуру не сбивайте. Только когда сердце отказывать начнет. Если через три дня не станет легче, вызовите гарантийную бригаду еще раз.
Он оставил рецепт и ушел, не закрыв за собой дверь.
* * *Мурзик оказался двужильным. Я даже и не знал, как мне повезло с рабом.
Все то время, что он помирал, Цира жила у меня. Спала со мной в одной постели, но трахаться наотрез отказывалась. Говорила, что у нее кусок в горле застревает, не говоря уж обо всем остальном. Все остальное, надо понимать, тоже застревает.
Однако сидеть с Мурзиком, обтирать с него пот и поить его бульончиком отказывалась. Больше по тонким планам ударяла, стерва.
На третий день Мурзику действительно полегчало. Он увидел Циру, боязливо втиснувшуюся на кухню за чайником, и обрадовался.
– Цирка! – сказал он. – И ты здесь… А новости какие-нибудь есть?
– Да, – сказала Цира. – Есть, и к тому же важные. Ты встать можешь?
– Не знаю, – сказал Мурзик. – Сесть, вроде, могу.
И сел.
Я велел ему умыться и переодеться. Мурзик натянул на себя чистую тельняшку – едва ли не последнюю, ибо за время его болезни грязного белья накопился полный мешок – и, хватаясь за стены, прибрел в комнату. Я подвинулся, пуская его на диван. Цира – о диво! – сама подала чай. Правда, половину, косорукая, ухитрилась разлить.
Мы выпили по чашке в молчании. Потом Цира со значением сказала:
– Ну вот, теперь я покажу вам кое-что.
И упорхнула в прихожую.
Мы с Мурзиком переглянулись. Я пожал плечами.
– Понятия не имею, – ответил я на невысказанный вопрос моего раба. – Что ты, Циру не знаешь? Вечно у нее какие-то фейерверки…
По лицу Мурзика я понял, что Циру-то он, может быть, и знает, а вот фейерверков явно не видел…
Цира внесла в комнату свою сумочку. Сумочка выглядела изрядно раздувшейся. Меня всегда поражало, как много барахла можно напихать в самую микроскопическую дамскую сумочку.
Цира тряхнула волосами и расстегнула сумочку.
– Освободите столик, – распорядилась она.
Я сдвинул чашки на край. Цира осторожно выложила перед нами несколько глиняных табличек, совсем новеньких, незатертых и необколотых, и продолговатый футляр длиной в две ладони. Футляр был деревянный, обтянутый потертой замшей.
– Вот, – молвила Цира.
Я потянулся к футляру.
– Что это?
Она легонько пристукнула меня по руке.
– Не трогай пока что. Сперва послушайте таблички. Это древние тексты из храма Эрешкигаль.
– Древние? – усомнился я. – Не слишком-то древними они выглядят.
Цира метнула на меня уничтожающий взор.
– Неужели ты думаешь, что мне позволили бы взять из храма подлинники? Это ксерокопии.
Она бережно взяла первую табличку и начала читать.
Читала долго, и стихами, и прозой. Суть прочитанного сводилась к тому, что великий герой Энкиду носил в себе великую душу. И столь могуче было тело Энкиду, что не тяготила его великая душа. Но затем, после первой смерти Энкиду, обмельчали люди и меньше стали тела их. И разделилась душа Энкиду между двумя телами. Как и предполагала мудрая Цира. А затем, с каждой новой эпохой человечества, все меньше и меньше становилось места в людской груди. Особенно усилилась тенденция к измельчанию после потопа. Вавилонское столпотворение также внесло известный вклад в этот процесс.
И все большее и большее число тел требовалось для того, чтобы вместить в себя душу Энкиду – некогда великую и цельную.
– Известно, что в конце эпохи Красного Быка таких вмещающих тел должно быть семь, – сказала Цира, откладывая третью табличку. Голос у нее немного сел от долгого чтения.
– Ничего себе… – прошептал Мурзик. – Сколько нас, оказывается…
– А вот это – самое интересное. – Цира поднесла к глазам последнюю таблицу. – Здесь говорится о будущем…
Ничего утешительного о будущем, естественно, не говорилось. Грандиозно – да, захватывающе – конечно. Но отнюдь не утешительно. Воистину, умалился человек и мыслит иными масштабами, вот и жутко ему от великого…
…И когда прозреют все, кто вмещает в себя частицу души героя, и когда обретут они в себе Энкиду, тогда соберутся вместе. И вместе уйдут в прошлую жизнь, в седую древность, в былое. И будет у них тот, кто сумеет их отвести туда. И увидят <они> там Энкиду во всем его могуществе и силе. И возродятся <они> как Энкиду.
И так будет: когда в их час умрут все эти вместившие, сольются осколки великой души в единую великую душу, и вновь родится на земле герой Энкиду, и вернется эпоха богов и героев, и настанет новое царство, и водами радуги умоется Вавилон – столица мира и возлюбленная царств, и восстанет <он> в изначальном сиянии…
