Владимир Контровский - Мы вращаем Землю! Остановившие Зло

По дороге через лес Дементьев изо всех сил жал на педали — он как чувствовал, что надо спешить. И предчувствия не обманули: в Хотыне царила суета, раздавались команды офицеров, бегали солдаты, урчали прогреваемые моторы машин — артдивизион готовился к передислокации. Павел успел вовремя — Полеводин уже собирался ехать за ним в Баратин.

Все обошлось — Власенко не заметил отсутствия своего начальника штаба, и Павел быстро включился в привычный рабочий ритм. Семенов, правда, заметил, что Дементьев в дивизионе не ночевал, и когда колонна двинулась в путь, пристал с расспросами. Пришлось рассказать — коротко, не вдаваясь в подробности.

— Ох, не доведут тебя бабы до добра, Павел Михайлович, — резюмировал боевой зам, — залетишь ты когда-нибудь, помяни мое слово. Накажут тебя, и поделом. Баба — она отрава есть для мужчины.

— Да ладно тебе, философ, — вяло отмахнулся от него Павел, опустошенный душой и телом.

— Ладно так ладно, — смилостивился Александр. — Все хорошо, что хорошо кончается. Зато есть что вспомнить — сладко, небось, было, а?

Семенов хохотнул и дружески толкнул Дементьева локтем в бок, но Павел не стал развивать затронутую тему. В другое время и в другой ситуации он, возможно, и поддержал бы фривольный мужской разговор о женщинах, но сейчас ему шутить совсем не хотелось: он чувствовал, что с ним произошло что-то ирреальное, далеко выходящее за рамки простого человеческого понимания.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. ВСПЫШКА ПАМЯТИ

Россия пожертвовала собой ради своих союзников,

и несправедливо забывать,

что союзники являются за это неоплатными должниками России.

…Колонна тягачей 461-го дивизиона шла по Приднестровью. Убедившись, что Павел не склонен балагурить на амурные темы, Семенов оставил его в покое. А Дементьев смотрел в окно, и вдруг вспомнил, что места эти известные, след в истории оставившие: здесь в 1916 году русские войска под командованием генерала Брусилова осуществили свой знаменитый «прорыв» и нанесли Австро-Венгрии такой удар, после которого империя Габсбургов уже не оправилась. Павел смотрел на холмы и перелески, и чудились ему там цепи русской пехоты, идущей в атаку, и вспухали в синем небе белые клочки шрапнельных разрывов. И казалось ему — точь-в-точь как в сорок втором, в донских степях, — что он уже был в этих местах, и не только был. Машина шла мягко, убаюкивающе; сказывалась бессонная ночь, проведенная с кареглазой колдуньей, и Павел не заметил, как уснул…

Могилев, 14 апреля 1916 года

Верховный главнокомандующий русской армией Николай II выглядел усталым. Под глазами его обозначились мешки — на последнего русского императора давила непомерная тяжесть: та самая, которая скоро раздавит и его, и всю его империю.

— Как было условлено с нашими союзниками на конференции в Шантильи в декабре прошлого года, — Алексеев, начальник штаба Ставки Верховного главнокомандующего, сделал паузу, словно подчеркивая весомость этих слов, — мы, верные своему союзническому долгу, будем наступать. Мне видится целесообразным нанести главный удар войсками Западного фронта, где мы имеем двойное превосходство над немцами, а Северному и Юго-Западному фронтам отвести роль вспомогательную.

— Вы правы, Михаил Алексеевич, — генерал Эверт, командующий Западным фронтом, сдвинул брови, — но лишь отчасти. Да, на северо-западе у нас миллион двести тысяч штыков против шестисот тысяч немецких, однако наступление через болота Полесья сопряжено с неимоверными трудностями.

— Прорвать фронт немцев там совершенно невероятно, ибо их укрепленные полосы настолько развиты и сильно укреплены, что трудно предположить удачу, — поддержал его, пожевав губами, престарелый генерал Куропаткин, командующий Северным фронтом.

Николай II молчал, рассеянно скользя взглядам по картам, развешанным по стенам штабного вагона, и непонятно было, о чем думает российский самодержец.

«Господи, — раздраженно думал Брусилов, — ну неужели японская война нас ничему не научила? Старик опять завел свою маньчжурскую песню «терпение, терпение, и еще раз терпение!». А терпение — оно ведь не безграничное. В войсках брожение — войну нужно кончать, и кончать победой, иначе… Нет, так нельзя».

— Позвольте мне, — сказал он, глядя на Алексеева, встал и одернул китель. — Я не согласен с тем, что мой Юго-Западный фронт останется в стороне. Я готов наступать самым решительным образом!

— Но позвольте, — в глазах царя промелькнуло удивление, — у вас всего чуть больше полумиллиона солдат против четырехсот сорока тысяч австрийских. И вы собираетесь наступать, имея столь незначительный перевес над неприятелем?

— Не только собираюсь, но и буду, ваше величество, — отрезал Брусилов, — и успешно. А при должной согласованности действий всех фронтов мы имеем возможность одержать в настоящем году окончательную победу. Войска наши находятся в блестящем состоянии и имеют полное право рассчитывать сломить врага и вышвырнуть его вон из наших пределов.

Генералы молчали.

«Однако, — думал Алексеев, — экая у него прыть…».

«Решил стяжать славу? — думал Эверт. — Что ж, братец, попробуй. Говорить-то мы все горазды, а вот как оно получится на деле…».

«Пусть его, — думал Куропаткин. — Лишь бы меня не трогали…».

— Хорошо, Алексей Алексеевич, — бесцветным голосом произнес Николай, — Ставка разрешает вам начать наступление. Будут ли какие возражения?

Возражений не было.

Приднестровье, 21 мая 1916 года

— Вам все ясно, господин поручик?

— Так точно, господин штабс-капитан!

— Тогда с богом, Петр Митрофанович. Завтра от нас с вами будет зависеть, сможет ли наша пехота прорвать австрийские позиции или нет.

Демин козырнул и пошел к ожидавшей его лошади. «Да, — думал он, возвращаясь неспешной трусцой к себе на батарею, — мы, артиллеристы, стали подлинными богами этой страшной и непонятной войны, цели которой неясны не только моим солдатам, но и многим офицерам. Чего ради миллионы людей сидят в грязных окопах и убивают, убивают, убивают друг друга? Ради проливов, щита на вратах цареградских и православного креста над Айя-Софией? Или ради торговых преференций Ротшильда и Рябушинского? Англия с Францией — у них свои счеты с Германией, и в основном колониальные. Кайзер Вильгельм покусился на стародавнее морское владычество британского льва, чего надменные островитяне никак не могут стерпеть, а Франция помнит Седан и жаждет вернуть Эльзас и Лотарингию. А мы-то тут с какого бока припека? Высшие политические соображения… Освобождение братьев-славян от османского ига и месть за маленькую, но гордую Сербию, растоптанную сапогом императора Франца-Иосифа? Какое освобождение, если братья-болгары, сыновья тех, кто стоял рядом с русскими братьями на Шипке, теперь стреляют в сыновей солдат Скобелева, стоя в одном строю с турецкими янычарами, которыми болгарские матери веками пугали своих детей! Нет, это не война — это какое-то всемирное сумасшествие, повальная мозговая болезнь. Но вылечить эту болезнь можно только одним способом: победить, и чем скорей, тем лучше. И завтра я сделаю все от меня зависящее, чтобы приблизить эту победу. А виноватых потом будем искать».

На батарее все было спокойно. Шестидюймовые гаубицы надежно укрыты в лесу, люди спокойны и уверены. Поручик Демин ценил и уважал своих солдат и видел в них не бесправных нижних чинов, а товарищей по оружию. В артиллерии вообще отношения между солдатами и офицерами были более ровными, нежели в пехоте, — обслуживание сложной военной техники требовало высокой общей грамотности, и фейерверкер тяжелого дивизиона выгодно отличался от рядового стрелкового полка, для которого самой хитроумной машиной была обыкновенная борона.

Артиллеристы отдыхали. В яме горел небольшой бездымный костер, вокруг которого сидели солдаты, и только Игнатьев, осанистый мужик в годах, еще раз протирал ветошью двухсполовинойпудовые снаряды, разложенные на земле неподалеку от орудий, уставивших в темнеющее небо свои кургузые зевластые жерла. Это был уже ритуал — особой нужды в подобном священнодействии не было.

— Хороши поросята, ваше благородие, — сказал он, заметив Демина, — ужо порадуем завтра австрияков ветчинкой тротиловой.

«Да, порадуем» — подумал поручик, вспомним свое изумление при виде количества снарядов, доставленных на батарею перед наступлением. Четыре тысячи гранат — стреляй, не хочу, пока стволы не выйдут из строя! И приказ — снарядов не жалеть, кончатся — подвезем еще. «Снарядный голод», кошмар пятнадцатого года, остался в прошлом — батарея Демина могла непрерывно вести огонь в течение суток (если, конечно, не отвлекаться на еду и сон).