Владимир Контровский - Мы вращаем Землю! Остановившие Зло
В конце июня 1-я гвардейская танковая армия была переброшена на отдых северо-западнее города Дубно: здесь, в прикарпатских лесах, она готовилась к наступлению и к предстоящим боям на территории Польши.
* * *Баратин был самым обычным селом запада Украины, каких Павел видел уже много. Дивизион обживал небольшой лес, примыкавший к окраине Баратина, — солдаты строили землянки, маскировали пушки и тягачи. Власенко, верный привычке, остался жить в своем командирском фургоне, а Дементьев, Семенов и Федоров решили разместиться в каком-нибудь деревенском доме, хозяева которого согласятся принять на постой троих советских офицеров. Облюбовав добротный дом на окраине села (поближе к своим батарейцам — так, на всякий случай), Павел отправил туда квартирьером своего ординарца Васю Полеводина — «наводить мосты», — и верный Василий с честью выполнил ответственное «боевое задание».
— Ждут нас, — доложил он, вернувшись.
Вообще-то выяснилось, что не «ждут», а «ждет» — в единственном числе. Офицеров встретила кареглазая миловидная женщина лет двадцати пяти — в этом большом доме жила только она одна. По-русски она говорила чисто и правильно, и неудивительно: женщина эта оказалась вдовой офицера-пограничника, погибшего на заставе неподалеку в первый день войны.
— Мир не без добрых людей, — объяснила она. — Пригрели меня здесь, выдали за свою родственницу. Так и прожила я эти три года, вас дождалась, а теперь вот, наверно, домой поеду.
— А куда хозяева делись? — напрямик спросил Федоров, недоверчиво глядя на нее.
— Так, — уклончиво ответила та, — ушли и пропали: война.
— А как же ты одна тут жила? — не отставал комиссар. — Не обижали тебя? Лес-то — вон он, рядом.
— Не обижали, — женщина как-то странно усмехнулась. — Я им глаза отводила.
Она отвечала вроде бы охотно, но в то же время умудрялась почти ничего не сказать, ускользая от ответа капелькой живой ртути. А Павел смотрел на нее и чувствовал, как сердце его стремительно падает куда-то в пропасть. И это было не обычной реакцией молодого и здорового мужчины при виде молодой и красивой женщины, и даже не ударом внезапной влюбленности — это было что-то другое. В карих глазах женщины мерцали таинственные огоньки, и веяло от нее чем-то загадочным, как будто сошла она со страниц древних сказок или преданий. За ужином она незаметно, но внимательно и даже изучающе рассматривала своих постояльцев, словно что-то прикидывала и решала, и Павлу казалось, что взгляд ее задерживается на нем дольше, чем на его товарищах. Была в ней что-то непонятное, хотя звали ее очень просто: Анютой — Анной.
* * *…Прошло несколько дней. Все эти дни Павел ловил себя на том, что ждет вечера и возвращения в дом на окраине Баратина — в дом, наполненный мягким светом карих глаз Анны. Он был очарован, и принял как должное глубокомысленное изречение Василия: «А хозяйка-то наша — колдунья, как есть колдунья! Такие у нас в деревнях порчу наводят — глаз у нее пронзительный». Дементьеву было безразлично, колдунья Анюта или нет: он был рад тому, что она есть, и что он каждый вечер может ее видеть.
Павел не узнавал себя. Он не то чтобы был прожженным ухажером, но и наивным мальчиком назвать его было нельзя, однако перед Анной Павел терялся, не зная, что сказать, хотя заговорить с ней играючи, как с другими женщинами, ему очень хотелось. И однажды вечером это ему удалось.
Два Александра — Семенов и Фролов — задержались, ординарец Вася затаривался на кухне продуктами (объедать одинокую женщину, тогда как снабжение дивизиона заметно улучшилось, Павел считал непорядочным), и Дементьев вернулся на «постоялый двор» в одиночестве.
Анна встретила его приветливо. Она набирала в сарае дрова, чтобы занести их в хату, но при виде Павла прекратила это занятие.
— Давай помогу! — предложил Павел, обрадовавшись, что может быть ей полезен.
— Помоги. А может, ты не только носить дрова умеешь, но и колоть? У меня много их, дров неколотых.
— Да запросто! Где у тебя топор, Анюта?
— Вон он. Ну что ж, — в глазах Анны заплясали янтарные огоньки, — давай, покажи, на что ты способен. Мужика — его ведь по работе видно.
Дрова колоть Павел умел — чай, в деревне рос, да и потом приходилось ему иметь дело с печным отоплением. Он с наслаждением располовинивал увесистые чурбачки, ловя на себе одобрительный взгляд карих глаз Анны, действующий на него, как шпоры на горячего скакуна, и разговор между ними потянулся сам собой, слово за слово.
— Ты говорила, что домой собираешься, — спросил Дементьев, откладывая в сторону расколотые поленья. — А откуда ты родом?
— С Дону я, — ответила Анюта и добавила: — Казачка я, коренная.
— Казачка? А как же тебя сюда-то занесло, в такую даль? Или муж твой тоже был из твоих родных мест?
— Муж? Нет, он не казак был, другого роду-племени. А как занесло… — она вздохнула и впервые назвала Дементьева по имени: — Долгая эта история, Павел.
— А ты расскажи. Под рассказ твой веселей работается, а дров-то у тебя вон сколько!
— Расскажу, только, — она запнулась, — боюсь, как бы ты меня врагом не стал считать.
— Врагом? С какой это стати? — удивился Павел, но Анюта словно и не слышала его вопроса.
— Родилась я в девятнадцатом году, — начала она, глядя в сторону, — в самый разгар гражданской войны. Отец пришел на побывку, позоревал дома две ночи, и получилась я, девчонка-последыш. Семья у нас большая была, но сестер у меня не было: одни братья, и все меня старше. Мама уже и не чаяла, что еще одного ребенка родит — самый младший из моих братьев был на пятнадцать лет меня старше.
— И все твои братья, — спросил Дементьев, опуская топор, — воевали за белых?
— Да, — Анюта обожгла его взглядом, — и отец, и братья, все семеро. Сначала они еще думали-размышляли, а как раскусили, что такое есть Советская власть, и когда на Дону восстание началось, то взяли они шашки да винтовки и пошли воевать.
— А потом? — спросил Павел, сглотнув слюну.
— Потом? — Анна горько усмехнулась. — Домой вернулись трое — отец и два брата; остальные кто погиб, кто за границу подался. Повинились перед Советской властью, и она их простила — вроде бы, — да только память у нее крепкой оказалась. Как началась на Дону коллективизация, так власть и припомнила моему старику-отцу да братьям все старые грехи, и спросила с них жестоко. Мать не выдержала — померла в одночасье, и осталась я на свете одна-одинешенька из всех десяти душ семейства моего. Отправили в детский дом; там я и росла под взглядами косыми да под шипенье гадючье — мол, вражье отродье. Всякое было — вспоминать не хочется. А как заневестилась я, тут и повстречался мне на пути мой сокол сизокрылый. Дрогнуло у меня сердечко, хоть и ненавидела я ненавистью лютой тех, на ком форма красноармейская.
Павел молчал, пораженный неожиданной исповедью Анны и звучавшей в ее словах болью, перемешанной с ненавистью.
— Да только недолгим было счастье мое, — продолжала меж тем Анюта. — Пришел с запада Зверь ненасытный, и умер муж мой на самой границе земли русской. Вот так, Паша. Заканчивай свое дровокольство — пора вечерять. Вон уже и товарищи твои идут, видишь?
* * *Ночью, несмотря на усталость, он долго не мог уснуть, вспоминая разговор с Анной. Всякие мысли теснились у него в голове, были среди них и такие: «А ну как она наведет на нас бандеровцев или попросту возьмет и отравит?». Но эти мысли Павел от себя гнал: если бы Анюта замышляла дурное, не стала бы она с ним так откровенничать. Никто ее за язык не тянул, а как она умеет уходить от ответов, Дементьев уже знал.
Павел лежал на спине, и мерещились ему в темноте глаза Анны и янтарные огоньки, горевшие в глубине этих глаз. Наконец, не выдержав, Дементьев привстал на своей постели и прислушался. Все было тихо — сонно дышали его товарищи, спавшие вместе с ним в горнице, тихо было за окнами, тихо было и в комнате Анюты, за притворенной дверью. И тогда он осторожно поднялся и, стараясь ненароком не скрипнуть половицей и не разбудить спящих офицеров, пошел туда, к той двери, за которой спала казачка с колдовскими глазами.
Дверь оказалась незапертой. Она открылась бесшумно, и сразу же за порогом Павел наткнулся на белую фигуру Анны — она стояла за дверью, как будто ждала его и знала, что он придет. Павел обнял ее и прижал к себе, чувствуя, какая она горячая — там, под тонкой тканью ночной рубашки. Анюта ответила на его поцелуй, но руки ее вдруг сделались словно стальными: Павлу показалось, что он навалился грудью на два железнодорожных рельса.
— Плохая сегодня ночь, Паша, — прошептала она, упираясь ладонями ему в грудь, — не наша. Завтра будет хорошая ночь, наша ночь — приходи, я ждать буду. А сейчас — иди, спи…
И Павел повернулся и тенью скользнул назад в горницу. Дверь за его спиной тихо затворилась, а он дошел до своей постели, лег и уснул — мгновенно, как провалился.
