Вадим Давыдов - Киммерийская крепость
Военная тактика и стратегия, построение военной хитрости на основе какой-нибудь идеи, например «уходя – подойти». Управление жизненной Силой, её использование в бою и для исцеления. Техника «полёта ласточки», позволяющая убивать или парализовать противника легким прикосновением пальца. Развитие сверхчувственных способностей, позволяющих не только обнаружить, но и упредить действия врага. Управление собой и другими – стройная концепция взаимодействия живых существ на всех уровнях одновременно. Управление всем, что происходит в человеческом теле и в ближайшем его окружении. Массаж и самомассаж, контактный и бесконтактный, осознанный и бессознательный, выполняемых человеком или животным, с использованием снадобий и приспособлений. Традиции и ритуалы Пути. Как правильно питаться и дышать, потому что и дыхание – пища. Как и знания. Постижение Знания, в том числе и воинского искусства – тоже пища, причем самая изысканная из всех, которые когда-либо доводилось человеку вкушать. Умение наслаждаться физической нагрузкой, воспринимать стихии материального мира. И снова – искусство выживания: как видеть гармонию и красоту Вселенной, как включить внутреннее зрение, как наслаждаться окружающим, потому что в этом – главный смысл жизни. Как отстранять тех, кто мешает, — не только Воину Пути, но и всем остальным. Как превратить всё, что приходится делать, в упражнение по совершенствованию самого себя. Как, занимаясь чем угодно, находить в нём интерес, устраивать соревнование с самим собой. Как научиться любую тяжелую работу превращать в тренировку и выполнять её легко и с удовольствием – всего лишь в мыслях делая нечто совсем иное.
Поведение Мишимы во время уроков всегда было непредсказуемым. Он с неуловимой лёгкостью перемещался от состояний самых невероятных эксцентрических крайностей к позиции уравновешенного мудреца. Лишённый, казалось, обычных человеческих эмоций, он мог в совершенстве создавать иллюзию любой эмоции – радость, гнев, отвращение и всё, что находится в промежутке, мгновенно чередуя их. Иногда он казался тошнотворным до омерзения, иногда возвышенно-духовным, иногда жадным, глупым, трусливым или униженным. И вдруг, сбросив маску, Мишима воплощался в великого философа, стоящего выше всех человеческих проблем и слабостей.
— Управляй своей болью – только так ты сможешь стать воином, — говорил Мишима. — Ты сможешь гораздо дольше продержаться в бою, чем тот, кто боится боли, пусть и прячет этот страх глубоко внутри. Ты будешь сражаться, не обращая внимания на крик тела о помощи, не поддаваясь боли, увечьям, не отвлекаясь на них. Даже если тебя ранят, ты будешь иметь преимущество хотя бы потому, что сможешь управлять своим телом, не позволяя боли влиять на ясность твоего рассудка.
— Запомни, — настаивал Мишима, — Законы Пути гласят: «Проявляй уважение к тем, кто достоин его, ибо в этом нет ничего постыдного; проявляй уважение к тем, кто жаждет его, ибо в этом нет ничего трудного; проявляй уважение к тем, кто недостоин его, если это тебе позволят обстоятельства, ибо в каждом есть что-то достойное уважения». Но! Между внутренним уважением и внешним его проявлением – огромная пропасть. Так, ты можешь уважать врага и должен уважать врага, но это не всё. Воин Пути даже в случае, если с ним на бой идет ребёнок, приводит себя в полную боевую готовность, так, как если бы на него в атаку шёл опытный воин. Тем самым проявляется уважение к недостойному, казалось бы, уважения, ибо этим Воин Пути страхует себя от неожиданностей.
— Знание заползает в европейца через палку, — утверждал Мишима. — Оно не дается ему легко и свободно, как это нужно для того, чтобы знание превратилось в осознание и стало частью личности. Это потому, что европейцы – молодая раса, у них много жизненной силы, и они не умеют управлять ею. Их некому научить такому. Европеец хочет узнать всё сразу и быстро. Но Знание – это лишь сведения, которые забывают, не могут и не умеют использовать полноценно. Осознание – это знание, которое растворилось в тебе, стало частью тебя. Ты сможешь применять его тогда везде – не только по назначению, но и в совершенно не граничащих с этим знанием областях. Ты должен научиться осознавать. Я знаю, что тебе поможет.
Гуру исполнилось двенадцать, когда Мишима велел ему отправиться в синагогу:
— Знание не бывает лишним. Ты научился видеть главное, а что тебе будет непонятно, я объясню. Жаль, для меня этот мир так чужд. Используй своё преимущество, учись – и осознавай.
Гур совсем не походил на еврейского ребёнка из хедера.[37] Раввин рассматривал его с интересом. Сейчас немногие отваживались заикнуться о том, что хотели бы учить детей Торе. Время такое. А тут – мальчик пришёл сам. Вообще без взрослых. Один.
— Здравствуй. Как тебя зовут?
— Яков. Здравствуйте, ребе. Я хотел бы учить Тору.
— Это… похвально. Хорошо. Скажи-ка мне. Ты еврей?
— По закону – еврей. Моя мать еврейка.
— А отец?
— Отец – нет.
— Он…
— Мой отец – русский морской офицер. Он погиб много лет назад, я помню его, очень отчётливо. Мне было пять лет, когда это случилось.
— Он был женат на твоей матери?
— Нет. Она не крестилась, ребе, если вы об этом.
— И об этом тоже, — кивнул раввин. — Кто учил тебя идишу?
— Дед. Его тоже давно нет в живых. Я знаю немного иврит, недостаточно для Гемары,[38] конечно, но я быстро догоню, не волнуйтесь.
— Иврит и арамейский.
— Я помню, ребе.
— Ты странный мальчик.
— Вы почувствуете это по-настоящему, когда узнаете меня ближе, ребе.
— Кто тебе сказал, что ты должен учить Тору?
— Я всегда знал, — Гур пожал плечами. — Просто раньше я был занят. А теперь я могу уделять этому время.
— Чем же ты был так занят? — раввин улыбнулся.
— Бусидо.
— Бу… Как?!
— Бусидо, ребе. Путь благородного Воина. Это по-японски.
— Ещё одна аводэ-зойрэ,[39] — прикрыв веки, едва шевеля губами, прошептал раввин.
Но Гур услышал:
— Это не аводэ-зойрэ, ребе, — теперь настала очередь Гура улыбаться. — Это искусство воина, искусство владеть любым оружием, искусство превращения себя самого в совершенный инструмент. В том числе и оружие, потому что оружие совершенно.
— Это не еврейское дело, — покачал головой раввин.
— Это мужское дело, ребе, — снова улыбнулся Гур. — А я – прежде всего мужчина.
— Зачем?!
— У мужчины в этом мире три главных обязанности, ребе. Учить, лечить и защищать. Вот я и учусь их выполнять. Наилучшим способом, я думаю.
— Еврей должен учить Тору. Это самое главное еврейское дело.
— Зачем, ребе? Зачем евреи учат Тору? Чтобы сделать мир лучше, ведь так?
— Да. Зачем же ещё?!
— Но мир не сделался лучше, ребе. И евреям не стало в нём лучше. Мир усложнился, это правда. Стал ярче, появились машины, огромные пароходы, аэропланы, удобства. Но лучше, — лучше он не стал. Сколько евреи не учат Тору.
— Просто евреи делают это недостаточно хорошо, — вздохнул раввин, с удивлением глядя на стоящего перед ним высокого мальчика, или, скорее, уже всё-таки юношу.
— Быть может, и так. Но я думаю, дело не только в этом. Я думаю, знание просто рассеяно во Вселенной. И Бусидо. И Дао. И Тора. Всё это лишь части целого. Кто-то должен когда-нибудь соединить это. Не я, нет, хотя я желал бы. Но кто-то, когда-нибудь, — непременно. И тогда мир, возможно, действительно станет лучше. Половина моей души принадлежит Торе, а Тора принадлежит мне. Поэтому я пришёл, ребе.
Раввин долго молчал. Потом кивнул:
— А друзья у тебя есть?
— Путь Воина – путь одиночества, ребе. Я ни с кем не ссорюсь. А друзья… — Гур снова едва заметно пожал плечами.
— Ты всё-таки очень странный мальчик. Кто-то учит тебя этому… Бусидо?
— Да. Конечно. Этому, как и Торе, невозможно научиться без настоящего наставника. Учитель послал меня. Сказал, что я должен узнать.
— Вот как. Кто он?
— Он воин, ребе. Великий воин. Лучший из лучших. Он учит меня: побеждает не грубая сила, а дух и искусство.
— Сколько тебе лет?
— Двенадцать.
— Ты выглядишь старше.
— Это Бусидо, ребе, — Гур наклонил голову чуть набок. — Закаляет тело так же хорошо, как и душу.
Раввин согласился. Занятия проходили в обстановке едва ли не подполья – Евсекция[40] развернулась не только в бывшей черте осёдлости. Здесь, в Москве, куда за пайком и за песнями съезжались все подряд, тоже хватало лиха. «Еврейское», «идишистское», поддерживаемое этими коминтерновскими подпевалами, было местечковым и не имело ничего общего с Торой. Религию и всё, так или иначе с ней связанное, объявили непримиримым врагом, и поступали с врагом, руководствуясь «революционной моралью». Так что прятаться приходилось не менее старательно, чем какому-нибудь батюшке, осмелившемуся тайком учить детей Закону Божьему.
