А. Живой - Битва на Калке
– Повезло тебе паря, – ласково проговорил неизвестный всадник, не слезая с лошади, – убить тебя, надобно было сразу. Нельзя при них купаться в воде, боги запрещают. Да Тобчи убивать не велит. Добрый. Ты кто такой будешь, интересуется?
Забубенный посмотрел на бородатого снизу вверх, и, не удержавшись от ерничества, спросил:
– Может, сначала одежу какую дадите? А то неудобно мне голышом, да и холодно. Лошади беспокоятся, опять же.
– Ты за лошадок не переживай, они и не такое видали. Кто такой, спрашиваю? – в голосе неизвестного появились железные нотки, – холоп чей, а ли, может, воин?
– Купец я. Путешествую по делам торговым, – ответил Забубенный, первое, что пришло в голову, – заученную легенду.
– Купец? – удивился конник, – а где ж твой товар?
Григорий махнул рукой в сторону стоянки черниговских ратников. От сидения в холодной воде у него уже стучали зубы, но ему пришла мысль о спасении. Вдруг успеют сотоварищи проснуться, заметить его отсутствие и напасть на этих неизвестных вояк. Есть, конечно, вероятность, что проворонят нападение, но выбора не было. В рабство к этим восточным ребятам славянин Забубенный не хотел. Мгновенно взыграла национальная гордость. Хотя с каждой минутой у механика все больше крепла мысль, что это именно те, с кем так жаждал встретиться Путята, – монголы.
– А вон там, за холмом возы стоят с товаром.
Бородатый русич повернулся к монголоидам, и что-то пробормотал не непонятном механику наречии, только подтвердив опасения Забубенного. Монголы громко расхохотались. А маленький круглый человек на коне что-то сказал в ответ.
– Тобчи, говорит, хорошо, что купец, а то он уже подумал, что ты воин. Самый храбрый из русских, – усмехнулся неизвестный, – вылезай из воды, иди на берег. Дам тебе одежду. Будешь теперь моим рабом, Тобчи дарит мне тебя. А товары твои, мы сейчас заберем. Не пропадут они в степи.
– У русичей нет больше рабов, – отшатнулся Григорий.
– А я и не русич, – процедил сквозь зубы всадник, – Я – Плоскиня, вождь племени бродников. И монгольские ханы мне друзья, а русичи с половцами, – враги. Ненавижу ваше племя.
До Забубенного еще не дошло все происшедшее. Двадцать минут назад жизнь была прекрасна. Он наслаждался свободой, и вот теперь ему говорят, что он раб. Да еще кто, такая же славянская рожа, как и он сам. Как быстро все меняется. Он взглянул на реку, – уплыть не дадут. А бежать по берегу голышом несподручно. Значит, надо где-то взять одежду и бежать.
Монгольский конник легонько ткнул его копьем, – мол, вставай. Веревку с руки сняли. Словно сомнамбула, механик прошел между монгольскими конями на берег. Когда поравнялся с Тобчи, тот снова что-то сказал на своем непонятном наречии. Монголы рассмеялись, показывая на Григория.
Словно во сне, механик натянул на себя широкую холщовую рубаху и рваные штаны, брошенную на землю Плоскиней из притороченного к седлу мешка. Все было грязное, рваное и ношеное.
Озираясь по сторонам, он увидел, что на берегу находится монгольский отряд человек в пятьдесят. Все сидели на конях, словно ожидая приказа к выдвижению. Так и оказалось. Пока Забубенный натягивал на себя рубище, бросая косые взгляды по сторонам, в надежде увидеть лазейку, в которую можно было бы утечь, воздух резанула команда, брошенная по-монгольски. Вперед выехал Тобчи и поскакал по направлению к месту стоянки лагеря черниговцев. Отряд, развернувшись широким фронтом, поскакал за ним, на ходу перехватывая копья на изготовку и замыкая полукольцом холм с темя деревьями, где отдыхали ничего не подозревавшие черниговцы.
Ускакали все, остался один Плоскиня, вождь бродников и пара его холопов на конях. «Пора, – решил Забубенный, – сейчас или никогда».
– А что это народ твой бродниками прозывается? – проговорил Забубенный, делая шаг к Плоскине, который сидя на коне, наблюдал за атакой монголов. Механик решил схватить его за ногу и сбросить вниз, а сам, вскочить на лошадь и ускакать на волю. – Это оттого, что они по дорогам степным бродят, наверное, и грабят кого не лень?
Забубенный был уже в двух шагах от Плоскини. Он метнулся к вождю бродников и, уцепившись за ногу, хотел сдернуть его вниз. Но в этот момент на его многострадальную голову обрушился удар тяжелой палицы, погасив свет в очах. Холопы хорошо стерегли покой своего хозяина.
Глава четырнадцатая.
«Бора-бора Кара-чулмус!»
Когда несчастное сознание вернулось в тело Григория, то он еще долго отказывался открыть глаза, чтобы подольше не входить в этот мир снова, поскольку не ждал от него ничего хорошего. Григорий предпочитал слушать. Он слушал этот мир и не мог понять, где он и что происходит. А слышалось ему разное: шум ветра, громкие голоса вокруг, покрикивания, но что эти люди хотели сообщить друг другу, Забубенный не понимал, поскольку язык был ему не знаком. Отовсюду доносилось конское ржание и стук копыт по сухой земле, отдававшийся гулким эхом в ушибленном мозге. Стук то затихал, то снова усиливался, проносясь мимо.
Судя по всему, Забубенный лежал посреди какого-то оживленного места, а вокруг него сновала масса народа. Руки его были связан сзади крепкой веревкой. Ноги свободны. Все также, не открывая глаз, механик прислушался к своему оживавшему телу. Он лежал на животе лицом вниз на какой-то соломе, – руки и лицо кололи сухие стебельки травы. На голую пятку, жужжа, село какое-то насекомое и поползло вниз по стопе. Забубенный невольно дернул ногой и тут же услышал голос, вернувший его к ненавистной действительности:
– Глянь-ка, купец очухался.
Ох, как не хотелось приходить в этот мир рабом, если ты уже был свободным человеком. Григорий в тайне надеялся, что опять неведомым путем, если уж не вернулся назад, то перенесся в иное, лучшее время. Но, увы, он остался здесь. И был теперь, судя по всему, рабом Плоскини, вождя ненавистных бродников. Этих предателей, помогавших монголам.
Не получив подтверждения своей догадки, владелец голоса со всего маху в экспериментальных целях въехал ногой под ребра беззащитному механику. Забубенный аж задохнулся от удара, – боль пронзила все тело, заставив резко согнуться и открыть глаза.
Перед ним стоял один из холопов Плоскини, нависая всей тушей над распластавшимся связанным пленником. Видно тот самый, что огрел его палицей во время неудавшейся попытки побега. Последнее, Забубенный заключил из слов самого холопа, который, увидав, что жертва открыла глаза, поинтересовался:
– Ну, что, сволочь, головушка-то болит?
– Спасибо за заботу, – процедил сквозь зубы механик, свернувшийся буквой Зю,
– Все ОК, и вам того же желаем.
– Ну, тогда вставай, – незлобиво добавил холоп, – тебя Тобчи ждет, говорить желает.
И снова заехал ногой в живот Григорию. Спустя полминуты, погасив искры в глазах, механик уточнил, извиваясь на земле:
– А чего хочет эта узкоглазая морда?
– Да про дружков твоих поспрошать, кажись, – не таясь, сообщил холоп, – видно, не понравились они ему. Делов наделали, много народу положили, да утекли. Ну, да он тебе сам скажет, если захочет. Вставай уже, покойник.
Григорий весь сжался внутренне, ожидая нового удара, но его не последовало. Видно, пленника нужно было доставить к монгольским оккупантам если не в полной целости, то хотя бы в сохранности. Чтобы сам мог хоть немного ходить и говорить. Полежав еще чуток, Забубенный поднялся. Сначала на колени, а потом на ноги. И чуть не упал, от нахлынувшей на него качки. Земля, словно палуба корабля в десятибальный шторм, ходила под ногами, кружилась, со всех сторон обступая фигуру механика. Ушибленный мозг давал себя знать.
Холоп Плоскиня увидел, что голова пленника не совсем дружит с ногами, но поддерживать не стал. Григорий подсознательно ждал ускоряющего движение удара в заднюю часть тела, но его снова не последовало. Когда качка немного улеглась, он сделал несколько нетвердых шагов и, осмотревшись мутным взором, спросил.
– Куда идти-то?
Вокруг него пестрели светлыми оттенками шерсти юрты монгольских кочевников. Промелькнула странная мысль для больного сознания «Это сколько же валенок можно было бы сделать из этих палаток». Даже на первый нечеткий взгляд палаточный городок посланцев великой степи занимал несколько квадратных километров, а может гектаров, и казался просто бескрайним, как городок украинских шахтеров, желавших получить от верховной Рады свою зарплату. Пытаясь охватить стойбище монголоидов мутным взором, Григорий не смог понять, где оно начинается и где кончается. Точнее, даже не пытался понять. Ибо понять монголов было невозможно.
– Туда иди, – указал на одну из сторон света холоп Плоскиня, – Да побыстрее передвигай свои копыта. Тобчи, – хан нетерпеливый, ждать не любит. Опоздаешь, – отрежет тебе что-нибудь за опоздание, а потом уж говорить с тобой начнет. Если будет чем.
Сказав это, холоп из племени бродников громко расхохотался. Видно шутка показалась ему очень удачной. Забубенный так не думал, но сообщать это холопу не стал. Пусть смеется, дурачок. Сама собой всплыла народная мудрость, – хорошо смеется тот, кто смеется последним. «Вот оклемаюсь, – думал Григорий больным мозгом, которому злость придавала силы, – я тебе все припомню, полицай вонючий».
