Анатолий Дроздов - Господин военлёт

Рекомендуемся. Моя фамилия не производит впечатления. Забыли: газеты давно обо мне не пишут.

– Рад познакомиться, господа! Присаживайтесь! – Евстафий делает знак лакею, на столике появляется шампанское, бокалы и конфеты в вазочке. Лакей разливает.

– За победу над супостатом!

Чокаемся. Олимпиада отпивает маленький глоток и ставит бокал. Мне очень хочется взять его и отпить со стороны, где касались ее губки. Едва сдерживаюсь.

– Нескромный вопрос, господа, – продолжает Семенихин. – Вам приходилось лечиться в госпиталях?

– Как же! – говорит Рапота. – Но я только раз, а вот прапорщик дважды. В последний раз долго лежал! У него часы из живота достали – осколком вбило. Покажи, Павел!

Чтоб тебе, болтун! Взгляды оборачиваются ко мне, нехотя достаю почтенные останки. Неудобно. Понятно, в чем был когда-то вымазан покойный «Буре». К моему удивлению, Олимпада берет часы и внимательно рассматривает. Евстафий тоже любопытствует. Мне возвращают «Буре», я зажимаю часы в кулаке. Искореженное серебро хранит тепло ее пальчиков, я это физически ощущаю. Возможно, я схожу с ума.

– Вы надолго в Москву? – Евстафий возвращает меня в реальность.

– Самое малое – неделя. За аппаратами приехали. Ждем, пока сделают.

– Тогда, господа, вам предложение. Земский союз помощи раненым и больным воинам собирает средства для госпиталей. Люди охотней жертвуют, когда видят тех, кто в госпиталях лечился. Тем более героев. Не согласились бы помочь? Всего лишь показаться публике, сказать два слова…

Сергей растерян. Олимпиада смотрит на меня. За такой взгляд! Незаметно толкаю Сергея ногой.

– Ну, для раненых… – выдавливает он.

– Замечательно, господа! – Евстафий сияет. – Вы где остановились?

– Меблированные комнаты в Сивцевом Вражке.

– Почему не в гостинице?

– Мест нет.

– Безобразие! – он искренне возмущен. – Отказать фронтовикам! Завтра… – достает часы и смотрит на циферблат. – Уже сегодня переезжаете в «Метрополь»! Все расходы – за наш счет! Олимпиада Григорьевна, займетесь?

Помощница кивает.

– Диктуйте адрес, господа! Утром автомобиль перевезет вас в гостиницу. Утренний чай в ресторане, в одиннадцать – первое выступление перед публикой. Затем завтрак, никак не привыкну, что обед здесь называют завтраком. В два часа – второе выступление. В четыре – еще одно, затем обед. Вечер в вашем распоряжении. По рукам?

Обмениваемся рукопожатиями. Надрывается третий звонок, Евстафий уводит Олимпиаду в партер. Сергей смотрит им вслед, я улучаю момент и словно невзначай беру ее бокал. Пью там, где пила она. Все, кажется, приехали. Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша…

Ранним утром нас перевозят в «Метрополь» – организация у Евстафия работает четко. Я слыхал, что «Метрополь» – первоклассная гостиница, но отведенные нам номера сражают. Они огромные. В каждом спальня и гостиная, комнаты обставлены роскошной мебелью. Паркет, драпировки на окнах. Но и это не все. В номерах холодильники – ящики со льдом, ватерклозеты, ванны, из кранов льется горячая вода. Для тех, кто месяцами спал на походной койке, не раздеваясь…

Сергей растерянно бродит по своему жилищу, все трогая, открывая и заглядывая, я, спохватившись, убегаю к себе. Первым делом, раздевшись, умываюсь горячей водой – в бане мы были давненько. Затем долго и тщательно бреюсь. Проще это сделать в парикмахерской, но искать ее некогда. После бритья наливаю в пригоршню одеколон и растираю по физиономии. Щедро лью одеколон на торс… Флакон я купил у портье, одеколон называется «Цветочный» и пахнет приятно. Не помню, когда я в последний раз подвергал себя воздействию парфюмерии, но остатки рассудка я утратил вчера и, кажется, навсегда. О моих снах этой ночью лучше не распространяться. Одеваюсь. В этот раз никаких кожанок, форменный китель с заботливо развешанными орденами. Дышу на свои крестики и протираю их носовым платком. Если уж записался в идиоты, так надо быть последовательным.

Спускаемся в ресторан, Олимпиада уже там. По очереди целуем нежную, белую ручку. Кожа руки ее гладкая и тонко пахнет фиалкой. Запах кружит мне голову, хотя кружиться в ней вроде нечему. Рассаживаемся, лакей приносит чай и выпечку. В этот раз чай настоящий, горячий. Кусок не лезет мне в горло.

– Вы не заболели, Павел Ксаверьевич? – заботливо спрашивает Олимпиада. – Совсем ничего не едите.

Я заболел, Липа, и насмерть! Только как об этом сказать? Бормочу нечто об отсутствии аппетита.

– Может, приказать шампанского? – не отстает она. – Для аппетита?

Энергично кручу головой – шампанское не поможет.

– Жаль! – искренне огорчается она. – Евстафий Петрович велел передать: для вас – все, что вы пожелаете!

У меня есть что пожелать! Только не в воле Евстафия это исполнить…

Сергей в отличие от меня на аппетит не жалуется и поглощает булочки одну за другой. Наверное, они вкусные. Хорошо, когда у человека есть невеста, осознание этого прочищает мозги. Однако невесты у нас нет, а мозги затуманены. Олимпиада, ввиду моего нежелания есть, занимает гостя разговорами. Спрашивает, понравились ли нам номера. Мы в восхищении! Рапота хочет подтвердить, но рот его занят, и Сергей закатывает глаза к небу.

– Как вам удалось снять? – спрашиваю. – Нам говорили, что мест нет.

– Их и не было, – подтверждает Олимпиада. – Евстафий Петрович распорядился освободить.

Это как?

– Гостиница принадлежит Семенихину, – поясняет Олимпиада. – Не вся, конечно, но у Евстафия Петровича крупный пай.

Кого, интересно, ради нас выкинули из номеров? Наверняка не унтер-офицеров. Чем мы интересны миллионеру? Только не говорите, что он любит фронтовиков, как родных!

Завтрак окончен, выходим в фойе. Гардеробщик ресторана летит к Олимпиаде с шубкой. Отбираю, укутываю сокровище в теплые меха. Она мило благодарит. Гардеробщик смотрит волком. Незаметно сую ему рубль. Гардеробщик кланяется и бежит за нашими шинелями. Олимпиада стоит перед зеркалом и не видит этой сцены, зато видит Сергей. Глаза у него слегка квадратные. У меня нет сил даже подмигнуть. Догадается, не маленький.

У подъезда нас ждет автомобиль. Шофер открывает дверцу, я помогаю Олимпиаде забраться в салон. Ныряю следом. Сергей отправляется к водителю – кажется, он понял. Задний диван широкий, здесь и трое свободно поместятся, но я как бы случайно сажусь так, что наши тела соприкасаются. Она не отодвигается. На нас вороха одежды, но через ряды плотной ткани я чувствую ее бедро – горячее и упругое. Боже, дай мне силы!

– От вас приятно пахнет, Павел Ксаверьевич! – говорит Олимпиада. – Хороший одеколон.

– Не все ж пахнуть порохом!

– К тем, к кому едем, лучше порохом, – вздыхает она. – Сытые, здоровые, что им до раненых?

Так для нее это не забава?

– Вы бывали в госпиталях?

– И в лазаретах! – подтверждает она. – Много раз. Тесно, грязь, вши… Медикаментов не хватает, постельного белья не хватает, раненых часто положить негде. Нужны средства…

Беру ее руку в тонкой лайковой перчатке и прижимаю к губам.

– Что вы, Павел Ксаверьевич! – Она смущена.

– Это вам в благодарность от раненых! – говорю. Имею право. Был, лечился.

К сожалению, ехать недалеко. Поднимаемся по мраморным ступеням. Большой зал, на стульях сидят люди, десятка три-четыре. Перед ними стол, за ним несколько стульев. Это для нас. На столе лежит серебряный поднос, ясен пень, для пожертвований. Евстафий уже здесь Проходим, садимся. Евстафий встает.

– Господа! – обращается он к публике. – Хочу рассказать вам о положении на Германском фронте…

Он еще долго говорит о тяготах войны, о раненых, нуждающихся в попечении, долге каждого сына Отечества… Слова высокопарные, стертые, публика в зале скучает. Разглядываю. Главным образом мужчины, судя по одежде, не бедные. Жирные, лоснящиеся лица, круглые животы… Что им до раненых и больных? Сытый голодного не разумеет. Замечаю у дверей двух жандармов в голубых мундирах при саблях и револьверах в кобурах. А эти-то зачем? Для порядка?

Похоже, красноречие Евстафия пропадает впустую. Наклоняюсь к ушку Олимпиады, шепчу:

– Сколько вот эти могут пожертвовать?

– В «Яре» или «Эрмитаже» за ужин сотню, а то две оставляют, – сердито шепчет она. – А здесь бросят красненькую, а то и синенькой обойдутся. Вчера тысячи за день не собрали!

М-да, дела у сборщиков кислые. Миллионер понадеялся на красоту помощницы, но ее глазки пасуют, когда речь заходит о деньгах. Фронтовики – последняя надежда. За тем позвали и обласкали. Что ж, надо оправдывать доверие. Цель благородная, о подоплеке промолчим. Вновь наклоняюсь к розовому ушку:

– Олимпиада Григорьевна, после моего выступления берите поднос и следуйте за мной. Ничему не удивляйтесь!

Она смотрит изумленно, но все ж кивает.