Орудия войны - Яна Каляева
Свет ударил ей в глаза.
— Сядь.
— Донченко, — Саша узнала голос. — Черт тебя дери, я же и показывала тебе этот прием с лампой, ты забыл?
С Донченко они тоже вместе служили в ЧК, но дружеских отношений у них не сложилось. Впрочем, друзей у Донченко вовсе не было, только боевые товарищи. Оперативником он был посредственным, зато на партсобраниях не спускал никому ни малейшего проступка. Даже в среде большевиков его считали излишне жестким и догматичным.
— Сядь, — повторил Донченко.
Саша вздохнула и села на шаткий табурет в пятне света.
— Как ты узнала о явке?
— О, это долгая история…
— Отвечай. Как ты узнала о явке?
Бить ведь они ее не станут. Или… Чудовищно не хотелось проверять.
— От бывшего офицера контрразведки. Провалена ваша явка.
— Что тебе нужно?
— Мой полк в бедственном положении. У нас нет…
— Отвечай на вопрос. Что тебе нужно?
Свет слепил, она не видела их лиц, ничего не видела.
— Мне нужно золото.
— Зачем нам вообще продолжать этот разговор? — Донченко.
— Донченко, ты чего… Это ж наша Сашка Гинзбург, — голос Тарновского из темноты звучал растерянно. — Давай ее хотя бы выслушаем.
— Ну, давай выслушаем, — равнодушно согласился Донченко. — Говори. У тебя четверть часа.
— У тебя всегда неплохо выходило играть доброго следователя, Тарновский, — сказала Саша. Вдохнула. Вздохнула. И начала рассказывать.
Рассказала, как отчаянно пыталась сохранить контроль над вверенной ей частью, но Красная армия проигрывала войну, потому с каждым днем это выходило все хуже. Как попала в плен — она не сдавалась, черт возьми, она не сдавалась, просто так получилось. Как благодаря стечению обстоятельств освободилась — она не предавала все, что только могла, пусть и смогла не предать не все. Как, вернувшись, обнаружила командира умирающим, а полк готовящимся сдаться. Как немыслимой ценой ей удалось их отговорить от капитуляции и увести в леса. Как они оказались между двух огней и осталось только идти вперед, в чужое эсеровское восстание. О том, каково ей посылать в бой людей, которых она не может снабдить патронами. О том, как она ухватилась за единственную надежду, какой бы смутной та ни была.
— Черт тебя дери, Сашка, — сказал после паузы Тарновский. — Скажи мне, что я что-то не так понял. Ты перевела свой полк под командование эсера?
— Казимир, а что мне еще оставалось делать?
— Тебя пытали и пичкали наркотиками, — Донченко. — Ты говоришь нам, что не сломалась, и при этом просишь золото для людей, которые делали это с тобой?
— Ну, что я могу поделать, Донченко! Жизнь — сложная штука, не на всякий случай есть методичка.
— Саша, зачем ты так с нами, — Тарновский. — Какого черта ты пришла с этим? Ты ведь понимаешь, что мы не можем тебя отпустить после всего, что ты натворила? Знаешь, что мы должны теперь сделать? А ведь здесь даже стрелять нельзя!
— Я знаю все, знаю. Казимир, мне очень жаль, я не хотела, чтоб обернулось вот так.
— Но как еще это может обернуться? На что ты рассчитываешь?
— Мы — солдаты разбитой армии. Мы ни на что не рассчитываем. Мы выживаем, день за днем. Не упуская ни одного, даже самого призрачного, шанса. Простите, товарищи, что втравила вас в это. Но это же наша Красная армия. Это мы подняли их на бой за дело рабочего класса, и это мы не смогли привести их к победе. Теперь мои ребята голодны, на них разваливаются сапоги, им нечем отстреливаться от наступающего врага. Я ищу помощи, где могу. Хотя иногда думаю, лучше для моих людей было бы, если б я позволила им сдаться.
— Нет, не лучше, — внезапно ответил Донченко. — Фильтрационные лагеря уже официально переименованы в концентрационные. Выходят оттуда единицы, и то, что они рассказывают… что угодно лучше этого, даже быстрая смерть от казачьей пули на крайний случай.
— Вопрос сейчас не в том, что ты сделала правильно или неправильно, — сказал Тарновский. — А в том, что немыслимо отдавать золото бывшему контрразведчику для передачи эсерам. Сколько мы тобой перестреляли тех эсеров, Сашка… Как вышло, что ты стала одной из них?
— На войне ты делаешь то, чего требует от тебя война, — Саша пожала плечами. — Даже если это неправильно во всех остальных отношениях. Но мы ведь всегда с тобой знали, что придем в эту точку, Казимир. Помнишь, мы говорили об этом?
Ей мешало, что она не видит его лица.
— Я помню, — ответил Тарновский. — Однажды мы так или иначе ответим за то, что делали. Неважно, насколько наши действия были оправданы интересами революции. Они остаются чудовищными. Когда за нами придут, будь это хоть через десять, хоть через двадцать лет, даже если предлог будет другой, в глубине души мы будем знать, за что. Но черт возьми, Сашка, я не ожидал, что это случится так скоро — и у меня с тобой.
— Если вы двое уже закончили, как это принято у интеллигентов, наслаждаться своими страданиями, — сказал Донченко, — ничего если мы перейдем к обсуждению нашей ситуации, как нам ее использовать в интересах рабочего класса?
Донченко прикрутил фитиль керосиновой лампы и убрал лист картона, при помощи которого фокусировал свет. Саша проморгалась и наконец увидела своих товарищей. Тарновский и впрямь носил одежду интеллигента — потертый скверно пошитый костюм-тройку. На Донченко был темно-синий двубортный глухой жилет — Саша видела такие на дворниках. И точно, в углу пыльной захламленной комнаты лежал аккуратно свернутый белый холщовый фартук.
— Этот Антонов, он на левоэсеровской платформе стоит? — спросил Донченко.
— Ну, скорее да, — ответила Саша. — Курс Нового порядка на развитие капитализма в деревне он не поддерживает совершенно точно. Но и роли рабочего класса не осознает, конечно. Сельской бедноте сочувствует и способен вести ее за собой. Он в целом политически безграмотен. Стихийный такой революционер.
— А что было сделано, чтоб вовлечь в освободительное движение рабочий класс? — спросил Донченко.
— Ну-у,
