Завещание фараона - Ольга Митюгина

Оно лежало перед ней — огромное и бескрайнее. Могучее и сегодня сумрачное. Его прохладное дыхание веяло солью, простором и — свободой! Ни одна река, пусть самая широкая, пусть великий египетский Нил, не сравнится с огромной морской равниной… Там, на другом конце этой неспокойной бесконечности, за схенами пути по пустынным волнам, скрывалась Греция. Прекрасная и справедливая Греция. Оплот правды во всей Ойкумене. Стоит кораблю выйти в море — и конец всем тревогам. Одиннадцать дней — и они в Афинах!

Но их надо прожить, эти дни, и их корабль ещё в Финикии.

Последние часы на берегу, на краешке материка…

Нет, даже уже не на берегу! На палубе судна, что готовится к отплытию…

Несколько часов!

Несколько часов — и их корабль устремится своим острым носом в эту пасмурную даль, понесёт их через бескрайнее море…

Агниппа уже грезила берегами Эллады, по светлой предрасположенности юности рисуя себе в мыслях родину матери некой волшебной страной, где нет зла и насилия, а есть только добро и справедливость. Там, на неведомых, сказочных берегах её ждёт счастье!

Царевна всем сердцем мечтала о нём.

Египтяне боятся моря: его бурь, его штормов — великую преграду для себя. Агниппа же, в которой шумела кровь свободолюбивых афинян, с раскрасневшимися щеками смотрела на морской простор — широкую и ровную дорогу к прекрасному будущему, и в глазах её сиял восторг. Дочь глазами матери, умершей вдали от моря, смотрела теперь на это синее чудо — и сердце её полнилось радостью, как после долгой разлуки. Только теперь девушка поняла, что именно моря ей не хватало всю её жизнь. С его дыханием вливалось в царевну нечто новое — неиспытанное, неизведанное, но странным образом знакомое до боли.

Так стояла Агниппа, подавшись вперёд, сияющими от счастья глазами глядя на неприветливые волны — как на мать, потерянную с рождения и вновь обретённую.

«Эллинка, настоящая эллинка! — думал подошедший тихо сзади Мена. — Куда подевалась вся египетская мишура?.. Про эту девушку никак не скажешь теперь, что она дочь фараона».

— Мена! — Агниппа резко развернулась. — Что с тобой? Почему ты такой грустный?..

Девушка с тревогой и заботой всматривалась в лицо старика.

— Не люблю моря, — вздохнул Мена. — Как подумаю, что одиннадцать дней плыть… — он поморщился. — Аж мороз по коже.

Агниппа невольно улыбнулась.

— А я рада.

— Ты эллинка по матери, а я со всех сторон египтянин, — пожал плечами советник, запрокидывая голову и вглядываясь в кружащих над головами крикливых чаек. И поморщился. — Мы не любим моря. Оно слишком коварно.

— Оно прекрасно! — воскликнула Агниппа. — Неужели ты не видишь, Мена?

Старик чуть усмехнулся.

— Если спорить о море, то египтянин и эллин никогда не поймут друг друга. И всё-таки лучше бы нам поскорее отчалить. Пока мы ещё в Финикии… я опасаюсь.

Царевна всё понимала, но, стараясь успокоить своего приёмного отца, нежно сжала его руку.

— Чего?.. Всё позади. Не тревожь себя.

— Повторяю: я буду спокоен лишь тогда, когда мы ступим на афинскую землю! Эти пять дней ожидания всю душу из меня вытянули… — Старик вздохнул и покачал головой. — И сейчас во мне всё просто кричит, что промедление смерти подобно! Я кожей чувствую, как приближается к нам опасность.

— Мена… — девушка покачала головой, словно осуждая сверхосторожность лазутчика фараона, но лицо её побледнело. — Всё будет хорошо. Вот увидишь!

Советник вздохнул.

— Конечно. А сейчас давай-ка спустимся в нашу каюту. Погрузка всё равно не закончена. Не будем мешать матросам.

Спустя несколько часов, когда, заполнив наконец трюм товарами, рабочие покинули корабль, пассажиры, поняв это по наступившей тишине, вновь поднялись на палубу — чтобы наблюдать за отплытием.

Наверху действительно царило напряжённое молчание, которое лишь подчёркивали крики чаек, плеск волн в борта — и звуки порта: выкрики лоточников и водоносов, голоса грузчиков и зевак… Здесь, на корабле, все словно чего-то ждали — ждали, устремив глаза на хозяина. Должно было произойти превращение этого полуразобранного корыта в стройную финикийскую униеру — морскую птицу «детей ветра».

Хозяин неторопливо прошёл вдоль борта, ещё раз, как-то нарочито, осматривая, хорошо ли просмолена его верхняя, тростниковая, часть[2]. Потом, подойдя к кормчему, уже сидевшему на своём месте, негромко распорядился:

— Спустить кормовые вёсла.

Раздалось два всплеска — это тяжёлые вёсла-рули широкими лопастями зарылись в воду.

По кораблю прошла как бы нервная дрожь, некий толчок. Вздох-пробуждение. Теперь не только люди — самое судно, казалось, ждало чего-то.

Возможно, такое ощущение возникало потому, что корабль стал увереннее держаться на воде — он уже не болтался на волнах, а стоял.

— Открыть отверстия для стока воды.

Матросы кинулись поднимать тростниковые крышки вдоль бортов, что прикрывали отверстия в верхней палубе — через них потоки воды могли скатываться обратно в море, если бы начался шторм и волны захлестывали бы её.

Корабль словно вздохнул и стал легче.

Всё шло хорошо, но Агниппа почему-то почувствовала тревогу. «Быстрее бы!» — эта мысль так и крутилась в голове.

Мена кусал губы.

Опасность буквально висела в воздухе.

Девушка невольно начала озираться, окидывая взглядом берег с шумной толпой — и лениво стоящие у двух дальних молов военные биремы охраны порта.

Тем временем матросы, напрягаясь, поставили и укрепили мачту в глубоком отверстии в центре палубы — высокую и стройную, выточенную из цельного ствола ливанского кедра, — и она, возвышаясь над кораблём и людьми, уходила теперь в низкое пасмурное небо.

Реи ещё лежали на палубе, и на них надевали свёрнутый парус. Вскоре, однако, их установили на мачте, а канаты туго натянули и закрепили на палубе. В море верхнюю рею поднимут — и парус, сжатый реями, словно футляром, раскроется.

Теперь корабль действительно стал похож на корабль.

— По места-ам! — крикнул хозяин.

Гребцы кинулись к бортам, на скамьи, по два человека. Люди схватили тяжёлые