Муля, не нервируй… - А. Фонд
Глава 9
«Все театры предлагаю положить в гроб! — любил говаривать Ильич, любовно рассматривая брёвнышко, — Неловко содержать за большие деньги такие роскошные театры, когда у нас не хватает средств на содержание самых простых школ в деревне».
Мда. Всякий театр — та ещё головная боль. А советский театр — головная боль в квадрате. Как там говорила несравненная Фаина Георгиевна: дачный сортир и клоака?
Вот с этой клоакой мне и предстояло сейчас разобраться. Хорошо, что я вчера инструкцию изучил, так что даже не имея профильного образования, примерно хоть представляю, что мне сейчас надлежит делать.
А задача передо мной стояла ох и непростая, спасибо товарищу Козляткину, удружил, гад. Так вот, мне нужно было поприсутствовать на фрагменте репетиции и оценить идеологическую составляющую репертуара, так сказать, «в действии». Согласно инструкции, я должен был «выявить эстетические отклонения от соцреалистической направленности, что есть ни что иное, как идеологическая диверсия Запада…». Критерии там были жесткими. Никакого отступления от политики партии ни на шаг. А потом, когда я выявлю все идеологические диверсии, я должен буду написать отчёт и дать оценку — « соответствует данный театр идейно-политической направленности нашей страны или необходимо принимать кардинальные меры?». То есть попросту говоря — закрывать театр или пусть ещё пока побудет.
Товарищ Козляткин не просто удружил мне с этим делом, но удружил в квадрате. Он позвонил директору театра и хорошенечко на него так наехал, мол, «трепещите, сейчас мой человек ка-а-ак придёт и будет вам крышка!» (это мой дословный перевод их получасовой беседы, содержание которой практически дословно передала мне Лариса). Поэтому меня, можно сказать, ждали с нетерпением, а моё появление в стенах театра вызвало хорошо сдерживаемую ненависть администрации и демонстративное раздражение театральной труппы.
— Здравствуйте. Я из Комитета по делам искусств. Бубнов Иммануил Модестович, — представился я директору театра, импозантному мужчине очень преклонных лет, с длинными, ниспадающими на плечи, «эльфийскими» волосами.
— Очень приятно, — обозначил поклон тот, хотя по выражению его лица так сказать было сложно, но всё же он представился достаточно вежливо, — Глориозов Фёдор Сигизмундович. Руководитель театра. К вашим услугам.
— Взаимно, — вернул любезность я и сказал. — Ну что же, я готов к работе.
— Пройдёмте, — пригласил меня Глориозов, усилием воли сдержав гримасу.
Я думал, что он сразу же поведёт меня в зал и я буду смотреть репетицию. Но нет, сначала мы зашли в его кабинет. В приёмной сидело небесное создание с густо накрашенными глазами и карминовыми губками и пыталось одним пальчиком что-то печатать на машинке.
— Раечка, нам как обычно, — многозначительно велел Глориозов.
Кабинет директора театра представлял собой длинную вытянутую комнату, оформленную в колониальном стиле и напоминающую элитный бордель: с темными дубовыми панелями, зелёным сукном, зеркалами, картинами в вычурных рамках и многочисленными мраморными бюстиками каки-то античных товарищей по углам. Над монументальным столом из тёмного дуба висела репродукция Рубенса с жирным голым Бахусом и портрет Сталина в зелёном кителе.
— Ну вот, Иммануил Модестович, — начал рассказывать хозяин кабинета обиженным голосом, как только мы устроились в мягких креслах, — наш театр был основан в 1853 году. И, как вы понимаете, скоро у нас столетний юбилей…
Он сделал паузу и многозначительно взглянул на меня.
Я сохранил на лице бесстрастное выражение и кивнул, мол, продолжай.
— Вокруг нашего театра, конечно же, вьются всевозможные циники-приспособленцы, халтурщики, словоблуды, не верящие в созидательный потенциал театрального искусства для рабочего класса и бесстыдно пытающиеся прислуживаться… — завёл долгую пластинку Фёдор Сигизмундович.
А я сидел, выдерживая на лице заинтересованное выражение и пытался не зевнуть.
Поучительный монолог Глориозова продолжался минут сорок.
И когда я уже понял, что эта битва мною окончательно проиграна и я сейчас самым позорным образом усну, в кабинет воздушным ангелом вплыла Раечка. На карминовых губках блуждала улыбка, а руках был поднос, заставленный вкусно пахнувшими тарелочками с миниатюрными пирожочками, тарталетками, бутербродиками на один укус и какими-то затейливыми рулетиками.
При виде секретарши Глориозов умолк на полуслове, глаза его заблестели, и он с видом фокусника вытащил откуда-то из недр стола красивую пузатую бутылку:
— Театр начинается с буфета, — сказал он хитрым голосом. — Чтобы прочувствовать театральную атмосферу и погрузиться в сценическую среду, нужно для начала попробовать это!
Он деловито принялся разливать по хрустальным стаканам коньяк.
— Надо — значит, надо! — покладисто ответил я и усмехнулся. С удовольствием выпил выдержанный коньяк и рулетик тоже попробовал. Потом подумал и попробовал ещё и пирожочек. Он был с нежной рыбной начинкой, которая таяла во рту. Вкусно.
Невольно вспомнил последний визит в мишленовский ресторан и как мы там с Егором дегустировали запечённую свиную ногу со смородиной. Из задумчивости меня вывел повеселевший голос Глориозова:
— И вы понимаете, Иммануил Модестович, моя главная задача нынче — не столько развивать театр, как защищать его, дотянуть хотя бы до столетнего юбилея. Поэтому в нашем репертуаре теперь меньше классики и всё больше спектаклей, ориентированных на вкусы рабочих и крестьян, — он преданно заглянул мне в глаза, разлил ещё коньяку и провозгласил тост, — лучше умереть под красным знаменем, чем под забором!
И первый выпил до дна.
Я допивать не стал. Пригубил немножко и ухватил тарталетку с чем-то невыносимо вкусным. Наверное, это была амброзия, или соловьиные языки, да и то не факт.
— Ещё по одной? — заискивающе спросил Глориозов, опять хватаясь за бутылку.
— Давайте уже после проверки, — покачал головой я, — у меня ведь тоже есть руководство, и они хотят видеть отчёт.
Глориозов спал с лица, тяжко вздохнул и повёл меня на репетицию. Я тоже с сожалением оторвался от восхитительных закусок и поплёлся за ним в святая святых. Деликатесы деликатесами, а работу работать нужно.
На сцене вовсю шла репетиция.
У меня, кстати, создалось впечатление, что артисты сидели, а как только мы появились, моментально принялись изображать активную деятельность. Но я могу ошибаться, кто же их, этих артистов знает. Может быть, они всегда так репетируют.
Что это за спектакль, я не понял. Но явно что-то патриотическое.
На сцене, посреди ярких декораций, изображающих деревенскую хатку-мазанку на фоне колосящихся желтых нив, стояла бодипозитивная женщина в венке из искусственных цветов. Её необъятные телеса были щедро обмотаны чем-то, отдалённо похожим на рыбачью сеть. Женщина периодически печально воздевала руки кверху и громко и свирепо пела. Песня была, конечно, не такая, как