Дмитрий Старицкий - Фебус. Принц Вианы (СИ)
— Возьми, к примеру, Московский кремль, — внушал мне учитель. — Строили его итальянские гастарбайтеры. И чуть не передрались они из-за того, какие на стенах делать зубцы: прямые или фигурные. В те времена столкновений гвельфов и гибеллинов, сторонники римского папы ставили себе на стены прямые зубцы, а сторонники императора — фигурные, в виде ласточкиного хвоста, похожего на букву «М», чтобы сразу было видно: к какой партии принадлежит хозяин замка. И таких крепостей с фигурными зубцами по северной Италии по сей день стоит сто тридцать шесть штук. Помахав кулаками, фряжские гастарбайтеры все же пришли к единому мнению, что православный великий князь московский, ну, никак не может быть сторонником римского папы…
— Забавно, — улыбнулся я и разлил по стопкам водку.
— Ничего забавного, — заметил учитель, принимая у меня стопку. — Сто тридцать шесть замков против одного московского кремля. А парадокс истории в том и состоит, что именно этот гибеллиновский зубец становится во всем мире символом не только нашего кремля и Москвы, как города, но и всей России. И в какой момент… — он поднял вверх указательный палец, как бы давая команду барабанщиками на «туш». — После того как над кремлевскими башнями поставили эти светящиеся рубиновые звезды. Вот где парадокс.
О многом мы тогда говорили.
К примеру, что любимая нами, как историками, империя Запада, постоянно даже в мелочах чувствовавшая себя наследницей имперского Рима античности — всеобщего человеческого универсума, на деле упорно сколачивала германскою нацию, которая без этой империи просто не состоялась бы. Потому как иначе не было бы имперского хохдойча и всеобщего чувства приобщения всех дойчей к чему-то очень большому. Гораздо большему, чем их лоскутные государства.
Или Русь, которая тысячелетие взлелеивала в себе идеал продолжения православной Византии, а сама твердо и последовательно «дранхом» на восток восстанавливала империю Чингисхана. А та в свою очередь была наследницей скифской империи в тех же пределах, в которых всегда была и будет империя или ничего не будет, потому как это геополитическая необходимость. И как-то добилась Русь, в отличие от Запада, этого самого искомого античного универсума, что даже большевики окончательно его растоптать не смогли, а поставили себе на службу.
И опять парадокс. На трон «потрясателя вселенной»* в Дели уселась английская королева Виктория в шестидесятые годы девятнадцатого века. Так образовалась Британская империя на руинах Могольской, то есть — монгольской империи. А тычут этим — монгольским наследством, они почему-то нас.
А вот турки, завоевав Константинополь, с дикой силой стали восстанавливать геополитические границы Восточной римской империи времен Юстиниана. И плевать геополитике на религию, которая всего лишь побочный эксцесс исторического развития. И тоже долго держались унаследованного от империи универсума. Огромное количество можно насчитать ренегатов из Европы в Османской державе, а вот обратного течения что-то не наблюдалось. «Мехметова прелесть» — объясняли это явление католические теологи. (Кстати, православных ренегатов было на порядки меньше, чем католических — на смерть люди шли, а веры не меняли). А как только в Стамбуле религия возобладала над геополитикой — все, конец универсума. Налицо долгая агония «больного человека Европы».
Проснулся…
И никак не мог понять, глядя на красивые дубравы, проплывающие мимо нас по берегу, что же меня так сильно беспокоит. К чему мне приснился мой старый профессор — знаток всех гражданских войн.
И дошло, наконец, до бестолковки, что в моем — в моем, моем уже, куда мне деваться, королевстве Наварра вовсю идет холодная гражданская война между сторонниками французского и арагонского королей. И среди местных «бояр» совсем перевелись просто патриоты своего государства, на сторону смотреть им выгоднее в перспективе. Драка идет только за то: кому продаться. И как там «маменька» в Помплоне с ними пока справляется — уму непостижимо?
Эта грядущая гражданская война — тоже мое наследство от принца Вианы. Вместе с молодостью. «Нет в жизни щастя» без «последнего довода королей».
Тут и на обед позвали, наверное, чтобы я от своих думок совсем не расстроился. Дурак думкой богатеет, как любят выражаться малороссийские жлобы. А я таки думкой как раз беднею. И от этого сильно расстраиваюсь.
Откушав, наводили с дю Валлоном последний лоск на песню «про Луи», после чего просто долго беседовал с ним на всякие разные темы, распивая на двоих мелкими глотками небольшой — литра на два, бурдюк белого анжуйского. Все-таки мессир Франсуа интеллектуальный и очень образованный собеседник, в отличие от моего простоватого воинского окружения, по большей части вообще неграмотного. Есть чем мне с ним мозги нагрузить. Образование мессира Франсуа хоть и структурно отличается от моего, но его уровень, да и академическое звание было практически одинаковым с моим. В Сорбонне он — кандидат на докторскую степень. Осталось только экзамен сдать, чего он делать совсем не собирается, оставаясь пожизненным вагантом*.
А главное — человек он умный, ибо, как давным-давно заметил Гераклит просто «многознание уму не научает». С умным, как говорят, лучше потерять, чем с дураком найти. К тому же мой собеседник много путешествовал и имеет широчайший кругозор о бытовых реалиях нужных мне стран. Причем путешествовал пешком, а это вам не из окна скоростного поезда жизнь наблюдать.
И, несмотря на почтенный возраст, имеет очень острый глаз и хорошую память.
Чем ближе к Нанту, тем мне все сильнее не хотелось этого человека от себя отпускать. Все же, какая никакая отдушина интеллектуальная для меня, привыкшего мозги постоянно точить об коллег. И вообще Стругацкие советовали средневековую интеллигенцию беречь и сохранять. А какая тут вообще у интеллигента социальная ниша? Разве что церковь. Ренессанс пока еще делает свои первые робкие шаги. Эмигрировавшие, после взятия Константинополя, в Италию греки восемнадцать лет назад на итальянцев такие знания вывалили, такие библиотеки привезли, что потомки римлян пока еще пребывают в ступоре от собственной ущербности. Когда еще раскачаются…
— Почему вы оставили службу у дюка Орлеанского, только честно?
— Честно? — дю Валлон смешно прижмурился, гадая, нужна ли ему эта честность, но потом решился. — Дюк с дочкой заставляли меня каждый день стихи сочинять. Сами они могли этим заниматься бесконечно, как…
Он замялся с определением, не желая видно опускаться до площадной брани. Неизвестно как один принц воспримет, когда в его присутствии матерят другого принца? Да еще родственника.
— Графоманы? — подсказал я.
— Точно подметили, Ваше Высочество. Я вообще временами поражаюсь точностью ваших формулировок.
Еще бы не поражаться, у меня за плечами пятьсот лет опыта всех мировых гениев. В подкорку записано. Со школы вдолблено.
Но сам только пожал плечами: типа, так само вышло, я не виноват.
— Они играются в поэзию, а ей живу, — закончил свою исповедь мессир Франсуа.
— Если пойдете ко мне на службу, я не буду заставлять вас писать стихи, но обещаю, что в течение года издам все ваши вирши отдельной книгой, — пообещал я. — Только вот, думаю, что вам необходимо взять псевдоним. Не пришло еще время публичной поэзии нобилитета*. Она пока еще кулуарная. Камерная, можно сказать…
— И каким вы видите этот псевдоним, — осторожно спросил меня мессир Франциск дю Валлон де Монкорбье де Лож, забыв добавить «Ваше Высочество».
— Как вам такой будет на слух: Франсуа Вийон?
— Звучит приятно для уха, Ваше Высочество. И плохих ассоциаций не имеет.
— Значит, согласны?
— А должность эта, конечно же, шута? — совершенно серьезно, даже несколько мрачно, спросил мессир Франсуа.
— Конечно шута. Шута при дворе принца Вианского, Беарноского и Андоррского. Моем дворе. Неприкосновенность, по традиции, как у герольда. И возможность безнаказанно издеваться над моими придворными. Стихи по должности писать не обязательно.
Дю Валлон задвигал бровями и, напрягая мозги, все выискивал, где в моем предложении подвох и пока не находил. Потому что не было никакого подвоха. Я просто хотел, чтобы этот человек был со мной рядом. Мало тут таких людей. По пальцам пересчитать можно. А если судить о том: насколько они не скучны…
— Стол, кров, одежда — от меня. На остальной прокорм дам деревеньку.
Все-таки что-то еще его сдерживало принять мое предложение. А я, припомнив, как обращался к французскому королю шут Шико, в миру — шевалье Жан-Антуан д’Анжлер из Гаскони, лет этак сто вперед, добавил.
— После того как вместе окрестим первого младенца, разрешу вам называть меня при всех как «кум» или «куманёк». Идет?
— А над самим Вашим Высочеством шутить можно будет? — осторожно коснулся дю Валлон щекотливой темы.
