Врач из будущего - Андрей Корнеев
— Или решил, что лоб крепче дубового плинтуса?
Иван замер. Он узнал их. Из тех самых, чужих воспоминаний. Борис Борисов. Отец. Анна Борисова. Мать.
— Борис, не усугубляй, — тихо сказала женщина, подходя к кровати. Ее пальцы, прохладные и уверенные, легли на его лоб. Прикосновение врача.
— Сотрясение, скорее всего. Лёва, как ты себя чувствуешь?
Ее взгляд был полон такой искренней заботы, что у Ивана комом подкатило к горлу. Он не помнил, когда к нему в последний раз прикасались с такой нежностью.
— Хорошо… — прохрипел он. — Все хорошо.
Но внутри все кричало. Это не галлюцинация. Слишком детально. Слишком реально. Он видел каждую морщинку на лице матери, каждую затяжку на гимнастерке отца. Он чувствовал запах дешевого мыла от ее кожи и легкий аромат махорки, исходящий от него.
— Голова не болит? — спросила Анна, заглядывая ему в глаза, проверяя зрачки.
— Немного, — соврал он.
— Ничего, заживет, — бросил Борис, все так же стоя у порога. — Главное, чтобы мозги на место встали. Учиться надо, Лев, а не по коридорам кувыркаться. Время сейчас серьезное. Разгильдяйство никому не нужно.
— Борис, — снова мягко остановила его Анна. — Давай оставим нотации. Дай ему прийти в себя.
Она вынула из авоськи бутылку молока и завернутый в тряпицу кусок хлеба. — Вот, подкрепись. Я вечером зайду, посмотрю.
Они поговорили еще несколько минут. Отец — сдержанно и строго, мать — с теплотой и беспокойством. Иван почти ничего не слышал. Он кивал, стараясь выдавить из себя короткие ответы. Его мозг анализировал: интонации, слова, одежду, обстановку. Все сходилось к одному, невозможному выводу.
Наконец, они ушли. Дверь закрылась. Иван остался один в гулкой тишине общежития.
Он медленно поднял перед собой свои новые, чужие руки. Развернул их, сжал кулаки. Он встал с кровати, шатаясь, подошел к маленькому, мутному зеркалу, висевшему на стене. Из него на него смотрел незнакомый юноша. Бледное лицо, темные волосы, прямые брови, испуганные глаза. Лев Борисов.
— Иван Горьков мертв, — тихо сказал он своему отражению.
И тут его накрыло. Не паникой. Не страхом. А холодной, хирургической ясностью. Он провел пальцами по виску, где пульсировала боль. Он был жив. Он был молод. Он был в Ленинграде. И он был студентом-медиком.
Он посмотрел на свои руки — руки врача. Пусть и в другом теле. Пусть и в другом времени.
— Я либо сошел с ума, — прошептал он, — либо мне невыносимо повезло. Пока не понял, что хуже.
За окном простучал по булыжникам автомобиль, какой-то допотопный, с дребезжащим звуком мотора. Крикнул человек. Где-то далеко играла гармошка. Он сделал глубокий вдох, вбирая в себя запахи этой новой, чужой жизни. Запахи эпохи.
Игра началась…
Глава 2
1932
Иван — нет, теперь уже Лев — сидел на своей койке в общежитии и методично, как хороший диагност, собирал анамнез своей новой жизни.
Он начал с самого простого — с вещей. Его одежда: грубые шерстяные брюки, простая рубаха, тяжелые ботинки на деревянной подошве. На вешалке висело пальто-вещмешок, подбитое ватой. В тумбочке — нищета: две пары казенного белья, бритва с опасными лезвиями, кусок хозяйственного мыла и несколько учебников. Он открыл один — «Фармакология» под редакцией профессора Кравкова, 1928 года издания. Полистал страницы. Арсенал лекарств был скуден и пугающе токсичен: ртутные препараты, мышьяковые соединения, препараты наперстянки, дозировки которых вызывали у него, терапевта XXI века, приступ паники.
Он вышел в коридор. Общежитие было огромным, холодным и гулом напоминавшим улей. Из-за дверей доносились споры, смех, чьи-то попытки играть на гитаре. В умывальной комнате ряд раковин с холодной водой, на стене — общее, на все этажи, полотенце, уже серое от использования. Туалет представлял собой ряд дыр в полу, от которых тянуло ледяным сквозняком и аммиачной вонью.
Еда в столовой была скудной и функциональной. На завтрак — жидкая пшенная каша-размазня и кусок черного, липкого хлеба. На обед — баланда с капустой и картошкой, в которой изредка попадались кусочки соленой рыбы. Мясо было роскошью. Студенты ели быстро, жадно, вытирая ложки об рукава. Лев смотрел на них и понимал: это не нищета, это — норма. Норма для 1932 года.
Именно в столовой он окончательно понял, где находится. На стене висела газета «Правда» от 15 января 1932 года. Его мозг, переполненный историческими датами, заработал как компьютер.
1932 год. Ленинград
Индустриализация в разгаре. Голод в Украине, на Кубани, в Поволжье. Коллективизация, раскулачивание. Сталин укрепляет власть. До «Большого Террора» еще несколько лет, но машина уже запущена. А в медицине… В медицине каменный век. Антибиотиков нет. Пенициллин Флеминга открыт, но это лишь запись в журнале, никто не верит в его клиническое применение. Сепсис, пневмония, туберкулез, сифилис — смертельные приговоры.
Он сидел, сжимая в руке жестяную ложку, и смотрел в окно на серые стены ленинградского дома. Его охватила странная смесь ужаса и дикого, неконтролируемого возбуждения. Он был атеистом до мозга костей, циником, презирающим любую мистику. Но факты были упрямы: он, Иван Горьков, мертвый алкоголик-неудачник из Киселевска, сидит в Ленинграде 1932 года в теле двадцатилетнего юноши.
— Магия? Нет, — тихо прошептал он себе. — Слишком ненаучно. Квантовая физика? Случайная аномалия? Или… или действительно кто-то свыше дал мне шанс?
Он вспомнил свою прошлую жизнь — бессмысленную, серую, потраченную впустую. Он был хорошим врачом, но никогда — великим. Он мог бы спасать жизни, но спасал лишь от насморка и гипертонии. А здесь… Здесь его знания были равноценны магии. Он мог стать тем, кем мечтал — не просто хирургом, а революционером. Творцом. Спасителем.
Мысль была одновременно головокружительной и пугающей. Один неверный шаг — и ОГПУ, лагерь, расстрел. Он должен был играть по правилам, оставаться в тени. Но как оставаться в тени, когда видишь, как всех вокруг лечат кровопусканиями и ртутными мазями?
— Ладно, Горьков, — сказал он сам себе, вставая. — Раз уж тебе выпал этот билет… Играем. Только осторожно. Очень осторожно.
Аудитория ЛМИ была огромным амфитеатром с рядами деревянных, испещренных поколениями студентов парт. Воздух, как и везде, был насыщен запахом табака, пыли и карболки. Студенты, человек пятьдесят, сидели в своих скромных одеждах, доставая перья и чернильницы. Лев занял место рядом с Лешей, который что-то быстро шептал, повторяя материал.
Вошла лектор — пожилая, строгая женщина в темном платье, с пучком седых волос. Профессор Мария Игнатьевна
